— Отец Алоиз, я пришел к вам, движимый одним лишь жела...
— Так не бывает, — снова перебил его Степинац. — Единичность желания — удел апостолов и святых; вы человек мира, вам свойственны всеохватность и множественность: в желаниях, помыслах, проектах.
— Моя мать хотела, чтобы я стал служителем церкви.
— Вы бы преуспели на ниве служения господу.
— Да? Почему? — удивился Веезенмайер столь уверенному ответу.
— Вы настойчивы и умеете служить тому, во что веруете.
— Святая церковь ведет досье на тех, кто служит в миру?
— Иначе бы светский мир давным-давно подавил мир церковный.
— Вряд ли. Светский мир не может справиться со страстями человеческими, которые пагубны, мелки и низменны. Страсти человеческие смиряет лишь святая церковь, и с этим нельзя спорить.
— Значит, церковь вас интересует как инструмент смирения? Вы отводите ей роль духовного жандарма?
— А вас разве не интересует мощь светской власти, которая своим могуществом ограждает храмы от безбожников?
— Кого вы имеете в виду?
— Я имею в виду Россию, которая открыто провозгласила борьбу против святой церкви.
— Но ведь и Берлин выступает против догматов моей веры и против ее служителей.
— Это не совсем так, отец Алоиз. Это не совсем так. Берлин выступает против тех, кто не скрывал своей враждебности идеям фюрера, то есть, — быстро, словно опасаясь, что Степинац снова перебьет его, продолжал Веезенмайер, — идеям, которые овладели сейчас всей нацией германцев.
— Как вы понимаете, меня интересует судьба моей нации. А моя нация свято следует вере Христа и его земного помазанника папы римского.
— Вы имеете в виду хорватов?
— Почему же? Я имею в виду всех людей, населяющих несчастную Югославию. Многие из них вынуждены были принять православие, и это не столько вина сербов, сколько их трагедия.
— Вот видите, — сказал Веезенмайер, сразу же поняв дальнюю мысль епископа, — значит, вам потребуется сильная светская власть, которая гарантирует возвращение блудных сынов, вынужденных принять православие, в лоно святого католицизма.
— Времена Лойолы, увы, прошли, да и сам этот гений так страстно подвергался мирскому остракизму, что практика его бесед не в моде ныне. Поэтому давайте говорить конкретно, поскольку препозиции сторон предельно ясны.
— Меня устраивает ваше предложение. Я готов говорить конкретно, — согласился Веезенмайер.
— Какие гарантии вы можете дать, что моих соратников не постигнет та же участь, что и наших братьев в Германии?
— Тиссо.
— Что?
— Фамилия епископа Тиссо вам знакома?
— Я не сразу понял вас, вы слишком резко ломаете логику беседы. Я хорошо знаю Тиссо. Я встречался с ним в Ватикане.
— Я помог Тиссо стать главой его нации, отец Алоиз. Снеситесь с ним, и вы получите исчерпывающую информацию. То, что происходит в рейхе, наше внутреннее дело, и никому не дано судить нас: третейский суд — изобретение иудеев, распявших Христа. Однако вне рейха мы готовы не просто сотрудничать, но и поддерживать тех отцов церкви, которые прежде всего думают о судьбе своей нации, о судьбе своей паствы...
— Ваши предложения?
Веезенмайер достал портсигар и тут же — несколько даже испуганно — спрятал его в карман. Степинац заметил этот испуг в глазах Веезенмайера, и лицо его смягчилось.
— Вы ставите вопросы как политик, отец Алоиз.
— Но я же говорю с политиком.
— Вы говорите с дипломатом. Дипломаты взрыхляют почву, а уж семена бросают политики.
— Мне казалось, что почву взрыхляют разведчики, семена бросают дипломаты, а плоды пожинают политики.
— Отец Алоиз, смени вы служение делу господа на служение делам мирским, вы стали бы лидером будущей Хорватии.
— Разве можно сравнить меры значимости светской и духовной?
— Можно, — уверенно ответил Веезенмайер, — можно, отец Алоиз. В наше время светское лидерство хочет быть — и сплошь и рядом становится — единственным владыкой не только над телами, но и над душами подданных. И это может случиться здесь. В Загребе. В самое ближайшее время.
— Война начнется шестого?
Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:
— Да.
— Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?
— Может быть.