— «…хотел бы, чтобы мы ими не пользовались». Но я не вижу, какое это имеет отношение к суду.
— Это эхо суда над Галилеем, от которого сама же Церковь отказалась! Галилея бросили в тюрьму, запугали пытками и смертью на костре, и он согласился сказать то, что от него требовали, — но он так и не предстал перед судом.
Теперь она начинала понимать.
— А если бы предстал?
Он оживленно кивнул:
— Вы уловили суть. За несколько десятилетий до Галилея Церковь преследовала другого философа, Джордано Бруно, которого заподозрили в ереси. Его сожгли на костре! Но о Бруно никто не знал. А Галилей был знаменит по всей Европе! Если бы сожгли его — да хотя бы просто подвергли публичному унижению этим судом, — это вызвало бы бурю возмущения, особенно в протестантских странах, в Англии, в Нидерландах, в Германских Штатах. Это уничтожило бы моральный авторитет Церкви там и поколебало бы его даже в католических странах.
И тогда Церковь уже не смогла бы запугать других мыслителей, последователей Галилея. Вы историк натуральной философии, вы должны видеть закономерность. До Галилея у нас были такие мыслители, как Бэкон, Леонардо, Коперник, Кеплер… Это был грандиозный всплеск идей. Галилей в своих работах свел в одно целое и прояснил все эти направления — он ведь писал об атомистической теории. Его работы могли бы положить начало революции в мышлении. А после него — сравнительно пусто. Вы слышали об Исааке Ньютоне, алхимике, который разрабатывал новую механику на основе идей Галилея? Если бы Церковь не смогла осудить Ньютона, кто знает, чего бы он добился?
— И все из-за того, что Церковь пощадила Галилея.
— Да! Я понимаю, это парадокс. Мы подозреваем, что в тот раз Церковь по чистой случайности сделала верный ход…
Мэри не без симпатии относилась к этой позиции. Однако внутреннее чувство ей подсказывало, что в реальности дело обстояло несколько сложнее, чем в представлении этого юноши. Если бы суд над Галилеем состоялся, смог бы он написать те работы, которые закончил в последние годы? Возможно, понадобилось бы еще несколько веков, чтобы открыть относительность движения…
В голове Ансельма таким тонкостям явно не было места.
— Лучше бы Галилею стать мучеником! Тогда все увидели бы истинное лицо Церкви.
Теперь он показался Мэри совсем юнцом.
— А теперь, — осторожно сказала она, — вы хотите использовать этот суд над Дарвином, чтобы создать новую мученицу. Хм… Сколько лет Алисии Дарвин?
— Только что исполнилось двадцать.
— А она знает, что из нее хотят сделать символ мученичества во имя ваших целей? — Он не ответил, и она настойчиво спросила: — Это ведь вы предложили ее в качестве законной представительницы в суде? Кто она вам?
— Мы любим друг друга, — с вызовом заявил он. — О, не волнуйтесь, лектор, все в высшей степени целомудренно. Но она ради меня пойдет на все… как и я ради нее.
— А полюбили бы вы ее, не будь она внучатой племянницей Дарвина? И еще раз спрашиваю: она знает, во что ввязывается?
Он упрямо выдержал ее взгляд.
— Академия рысьеглазых — древнее и стойкое в своих убеждениях общество. У Церкви память длинная, ну так и у нас тоже. И я надеюсь… я молю Бога, чтобы вы, лектор, если возникнет такая необходимость, своим немалым авторитетом способствовали вынесению правильного судебного решения. — Он оглянулся вокруг. — Почти полдень. Хотите пообедать?
— Нет, спасибо, — сказала она, резко повернулась и пошла прочь.
В четверг, 12 февраля, в день двухсотлетия со дня рождения Дарвина, уже в другом подземном помещении, прорытом в лондонской глине под собором Святого Павла, состоялось заключительное заседание суда.
«По крайней мере, этот зал больше и роскошнее», — подумала Мэри. Стены отделаны панелями из дерева, на полу ковры и освещение приличное — электрических ламп достаточно. Но все это было сделано, очевидно, только ради восьми кардиналов, прибывших на заключительный акт судебного разбирательства. Они сидели в своих разноцветных облачениях на изогнутой скамье в центре зала, и Мэри непочтительно подумала, что они странно напоминают ей австралийских птиц в кричаще-ярких оперениях.
Перед ними сидели судебные чиновники, начиная с Бонифация Джонса и кончая секретарем, деловито и проворно скрипевшим своим пером. Газетчики тоже что-то торопливо записывали и зарисовывали. У Ансельма Фэйруэзера, сидевшего поодаль от своей клиентки-возлюбленной, вид был возбужденный, словно у зрителя на спортивном матче. Стражей Мэри не видела, но была уверена, что они где-то здесь, наготове, на тот случай, если Алиса осмелится воспротивиться решению суда. Зловещий гроб снова стоял на подмостках.
И перед всеми, в белой рубахе кающейся грешницы, скованная цепями по рукам и ногам, стояла Алисия Дарвин.
— Поверить не могу, что я вызвалась участвовать в этом фарсе, — тихо пробормотала Мэри Ксавьеру Брейзелу. — Я тут пока ни словом не помогла, черт возьми. И взгляните только на эту бедную девочку.
— Это простая формальность, — сказал Ксавьер. — Белая рубаха — это часть древней традиции, которая…
— Неужели ради авторитета Церкви с ее двухтысячелетней историей так уж необходимо унизить несчастного запутавшегося ребенка?
Ксавьер, кажется, слегка встревожился.
— Мэри, никто не должен слышать, что вы проявляете неуважение к суду. — Он наклонился поближе и шепнул: — И что бы там ни наговорил вам Ансельм, советую выкинуть это из головы.
Она вгляделась в его красивое, бесстрастное лицо, стараясь угадать, что за ним скрывается.
— Значит, вы слышите только то, что хотите слышать? У вас удивительная способность отсекать все неудобное. Должно быть, без этого в вашем мире не выжить.
— Я всего лишь хочу добра Церкви — и моим друзьям, к которым, надеюсь, могу причислить и вас.
— Давайте поговорим после, когда весь этот спектакль закончится, хорошо?
Как обычно, Джонс открыл заседание стуком судейского молотка. Ропот в комнате стих. Джонс обратился к Алисии:
— Алисия Дарвин, дочь Джеймса Пола Дарвина из Эдинбурга. Преклони колени, чтобы выслушать порицание Церкви и приговор Святейшего престола.
Алисия покорно опустилась на колени.
Джонс взял лист бумаги и начал читать на своей звучной латыни. Ксавьер тихо переводил:
— «Поскольку покойный Чарльз Роберт, сын Роберта Уоринга Дарвина из Лондона, был в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году обвинен Священной канцелярией в приверженности ложной теории, утверждающей, что виды живых существ, обитающих на земле, могут превращаться друг в друга согласно законам вероятности и селекции, а также в отрицании Божественного Священного Писания, согласно которому все виды были созданы Всевышним в Его целях, а также в опубликовании книги под названием „Происхождение видов и естественный отбор“. Поскольку вышеупомянутый Дарвин пренебрег предписанием, вынесенным Священной конгрегацией, состоявшейся при его преосвященстве кардинале Джозефе Макиннери четырнадцатого декабря тысяча восемьсот пятьдесят девятого года, — внести поправки в указанную работу, дабы должным образом уравновесить аргументы за и против этой ложной теории…»
Речь главного комиссара тянулась бесконечно и, насколько Мэри могла судить, состояла из повторяемых отрывков предыдущего заседания. Ее поразило, насколько слабо осмыслен материал, представленный суду, как мало внимания уделено анализу обвинений и свидетельств. Ее оскорблял откровенно антиинтеллектуальный характер всего разбирательства.