Казалось, преимущество на нашей стороне. В армии Константина было сорок тысяч тренированных бойцов, а у Максенция вдвое меньше, и многие из них — свежие призывники, совсем не рвавшиеся в сражение. Даже без крестного знамения в небе мы были уверены в победе.
Две армии выстроились друг перед другом к северу от города на равнине, пересеченной Тибром. Мы, рядовые солдаты, предполагали, что Константин собирается сокрушить противника с флангов, окружить и затем смять, как апельсин в кулаке. Последней части мы ожидали с особенным нетерпением.
Начало битвы так и выглядело: верховые и пехота выдвинулись вперед. Но затем тяжелая вражеская кавалерия — всадники-катафракты — ударила нам в центр, где как раз стоял я. Это не должно было повергнуть нас в панику Нам следовало упереть копейные древки в землю и встретить противника стеной острой стали. Но что-то пошло не так. В ту секунду, когда неразумные поступки нескольких человек могли изменить ход истории, кто-то перепугался и кинулся бежать. А за ним бросились остальные.
Биньямину удалось пробежать не больше десяти ярдов, прежде чем какой-то верховой пронзил его копьем.
Константин сидел на коне позади нас, и рядом с ним стоял знаменосец со знаменем креста. Наш командир попытался остановить войска, но теперь бегство стало повсеместным. Солдаты швыряли на землю щиты с крестами и оружие, чтобы ничто не мешало им мчаться во всю прыть. Это было безумием, как понял бы даже полный идиот, не окажись он обуреваем слепым ужасом. Попытка спастись бегством, не образовав защитной стены, привела к тому, что вражеские всадники рубили нас на скаку, словно спелые початки кукурузы.
Константин попытался закрыть брешь, призывая людей с флангов занять место бегущих и отразить атаку кавалерии. Но было слишком поздно. Максенций, используя свой шанс, теперь бросил в бой пехоту и разрезал нашу армию надвое. Затем катафракты пробились к самому Константину, одолели его и захватили флаг. Я услышал вдалеке торжествующие крики и увидел верхушку флага над головами сражающихся — катафракты везли трофей Максенцию. Я понял, что мы проиграли. Парой секунд позже мне снесли голову одним ударом из-за спины, и я снова умер. То, что мы сочли знамением Господа, оказалось коварной уловкой Сатаны.
Так что за свои жизни я дважды был при осаде Рима, и оба раза бился на стороне проигравших.
Смерть Константина лишила империю сильного и способного правителя, который, возможно, вернул бы ей мир и былую славу. Его поражение также полностью дискредитировало нашу Церковь. Максенций, уверенный в том, что жертвоприношения языческим богам принесли ему успех, закрепил свою победу, а затем оставил жизнь как можно большему числу вражеских солдат. Так он добился широкого распространения истории о лживом обещании, которое христианский бог дал Константину.
Преследования христиан почти прекратились, но смерть Константина нанесла нам тяжелый удар. Римляне мерили силу своих богов той практической пользой, что получали от них, а потому теперь вместо ненависти нам доставался смех. Вдобавок мы сами глубоко завязли в теологических спорах друг с другом.
Через несколько лет Максенция сверг другой незначительный военачальник, и империя, со всех сторон окруженная варварами, погрузилась в мучительный упадок. Одних варваров ублаготворяли землями, другим раздавали высокие правительственные чины, но все видели, что римский мир превратился в пустую насмешку. Спустя сто лет империя формально разделилась на Западное и Восточное царство.
В Восточном и Западном царствах не было религиозного единства, как не было и политического. Многие почитали старых римских богов, а некоторые обратились к древнегреческим. Зороастризм, религия персов, распространился в Восточном царстве, и его приняли царь Юстиниан и царица Евдоксия. А деревенские жители поклонялись древним духам, которых следовало ублажать в определенное время года. Варвары вводили в обращение свои идиотские, ребяческие культы. На западе солдаты и правители остались верны Митре.
Западное царство развалилось окончательно пятьсот лет назад. Его место заняли владения варварских царьков, чьи правители постоянно сражались друг с другом, сохраняя при этом какое-то количество старых римских обычаев и законов. Восточное царство по сравнению со своим западным соседом процветало. Царь Юстиниан, а затем царь Велизарий успешно отражали набеги варваров.
Теперь я редко мог принять мученическую смерть за веру и три сотни лет бродил по свету, проповедуя Евангелие. Мне удалось обратить несколько человек. Большинство считали меня безумцем и либо жалели, либо вызывали стражу — и меня пинками провожали из города. Я добрался даже До Индии, но и у индийцев есть древние божества, так что слушать меня там не стали.
В мире все еще оставалось много христианских общин, но они чаще попадались в глуши, среди самых простых и доверчивых людей. Это было печальное время. Поначалу над поражением Константина и над трусливыми глупцами-христианами все насмехались. Например, говорили, что мы строим церкви из тростника, чтобы почитателям Мирты не приходилось перетруждаться, снося дома из камня. Или спрашивали, сколько христиан нужно, чтобы вколотить гвоздь, и сами же отвечали: «Ни одного, потому что гвозди обычно вколачивают в них». Но вскоре даже издевки прекратились — люди просто стали забывать о христианах. Кажется, мне больше нравились те времена, когда над нами потешались. А вот еще одна шутка. Зачем христиане носят большие кресты на туниках? Не знаете? Чтобы облегчить работу лучникам.
Я забрел в те края, что во времена империи назывались Галлией, а сейчас стали частью королевства франков. Вернувшись к старой профессии привратника, я нашел работу при дворе короля Карла, сына короля Пипина Короткого, и приступил к своим обязанностям сразу после восшествия Карла на престол. Я не собирался оставаться, но вскоре стало ясно, что при дворе происходят интереснейшие события.
Карл обладал всеми достоинствами, которых можно ожидать у великого короля, — смелый и находчивый вояка и отличный атлет. Он был выше шести футов ростом и очень хорош собой. Люди всегда отмечали его острый и выразительный взгляд, хотя сам я ничего такого не увидел. Карл для своего времени был еще и очень образован. Он говорил по-латыни и по-гречески, хотя поначалу не умел писать. Это, конечно, ему в минус.
Однако он имел страшную тайну. В первые годы правления власть странно на него повлияла. Король может завладеть любой женщиной, какой пожелает, — или, если уж заводить об этом разговор, любым мужчиной или мальчиком. Но женщиной, которую желал Карл, стала его сестра Иоланта. Я сам тому свидетель. Самой позорной на свете тайной было то, что король франков каждую ночь пробирался в покои своей сестры в огромном и холодном Аахенском дворце.
Как поступают люди в таких случаях? Можно хранить молчание, как делает большинство. Или можно замыслить бунт против короля, одержимого таким гнусным и противоестественным пороком. Чего при дворе Карла, короля франков, никто не дерзнул. Так или иначе, моральные устои до того расшатались, что происходящее мало кого поразило. Третье, что вы можете сделать, — попытаться увести грешника со стези порока. Как раз на это решилась группа военных и сановников, возглавляемая герцогом Богемондом из Ренна.
В городе проживал еврейский меняла, Авраам из Милана, который время от времени вел дела с королевским казначеем. По слухам, его дочь была удивительно красива, хотя, должен сказать, в темные века в Аахене для этого много не требовалось. Если у девушки уцелели оба глаза, нос и хотя бы половина зубов, она могла считаться Клеопатрой. Богемонда, в прошлом одного из самых преданных слуг Пипина Короткого, повергал в ужас кровосмесительный союз короля, и он замыслил вытащить Карла из постели сестры. Любые средства годились, так что герцог и его дружки пригрозили убить Авраама, если он не покажет им свою дочь. Я был тем посланником, что доставил письмо старому меняле.
Авраам немедленно согласился и особенно подчеркнул, что с радостью пустит в свой дом дюжину тяжеловооруженных рыцарей, чтобы они пялились на его дочь.
Девушку звали Девора, и слухи не солгали. Богемонд и его друзья заявились к меняле и обнаружили, что у еврейки прекрасная кожа, нежная и чистая, как у младенца. Волосы У девушки были длинные и очень темные, но не темнее ее глубоких, как ночные озера, глаз. Ей едва исполнилось пятнадцать, но детские формы уже сменились женскими. Каждый мужчина в той комнате с радостью позволил бы отсечь себе топором правую руку, лишь бы владеть красавицей Деворой.