– Если б не утонула, я бы все равно мало прожила? – спросила Соня.
– Не обязательно, – сказал Жорик. – По-разному бывает…
По-разному бывает… А что было бы, не сказал. Не хочет говорить, просто. Или не знает? Его дело маленькое: знай себе, перевози. Приехал, забрал, отвез. А сколько на этом кресле мертвецов перебывало… «Бр-р!» – и покосилась брезгливо на кресло. И машина-то задрипанная, не комильфо. А чего комильфо-то, небось не коммерческое предприятие? Какую дали, на той и ездит. Грузоперевозчик.
Ведь никто не виноват, что Соня утонула. Сама пошла, сама нырнула. За руку не тянули. Могла бы в это время к учебе готовиться, так ведь уже не готовилась. Скучала. Надела кольцо мамино, купальник новый… Вот он, под платьем. И кольцо при ней. А что, разве перед дорогой…
– А что, разве перед дорогой не переодевают? – поинтересовалась Соня.
– Тело переодевают, – разъяснил Жорик. И посмотрел на Соню: – купальник не нравится?
Да нет, ей все равно как-то. Тело, так тело… Соня осмотрела руки, колени, глянула в зеркало над Фрейдом. Будто это уже не тело. Сейчас спросишь Жорика, а он умничать начнет. Знает она тот репертуар. Скажет, например, что… Что субстанция полиметрическая. Или еще какая фигня. А ты сиди, думай. Нет уж, лучше не напрашиваться.
Две газеты дал ей Жорик. В одной короткая заметка о погибшей девушке, с Сониной фотографией. В другой – просьба откликнуться свидетелей. Два слова о купальнике, чуть больше о самой Соне. Интересно, кто-нибудь откликнулся? Должны были. Ведь она видела, ходили вокруг босоножки. И шлепанцы ходили. И просто пятки расплющенные. Но сейчас ведь как – пришли, поглазели и отвалили. А гражданский долг выполнить – таких нету. Только Соне теперь на это глубоко плевать. Теперь ее равнодушие охватило. И так было, но не полное – временами отдельными. Теперь окончательное. С равнодушием легкость пришла. Будто до пяти граммов Соня сократилась. Это как раз те пять грамм, что составляют разницу при взвешивании – Жорик рассказывал – до и после. Что от тела отрывается. Или она путает? Даже если путает, все равно легкость-то она вот, при ней.
– Если меня сейчас взвесить, я на сколько потяну? – спросила Соня. – Граммов на пять?
– Понятия не имею, – заявил Жорик. И уставился на дорожную развязку.
«Значит, лгал», – поняла Соня. А она ему никогда не лгала. Вообще, лгать – это труд. Причем, не малый. А у Сони никогда не было лишних сил, чтобы лгать. Поэтому Жорик такой худой? – трудится много. Изнашивается. Расход калорий большой, вот телу ничего и не достается, все из мяса уходит. Перестал бы врать, поправился. Ну что это за мужик такой костлявый?! Штаны висят, задница плоская. Сутулится! Никакой красоты физической. И ведь браться за себя не хочет!
«Копейка» шмыгнула под мост, выехала на грунтовую дорогу.
– Меня встретят там? – спросила Соня. – Хоть это можешь сказать?
– Встретят, – пообещал Жорик.
– Кто?
– Понятия не имею, – буркнул Жорик. – Оставлю у ворот и назад поеду.
– Ну и дурак, – обиделась Соня.
– А что касается Марины Петровны… – сказал незнакомец. – Я заметил, что вам свойственно рассуждать о справедливости так, будто она касается кого угодно, только не вас. Я не прав?
– Думаю, что не правы, – возразил Андрей. – Маленькая несправедливость и большая – это разные вещи. Дать на один подзатыльник больше, чем заслуживает ребенок, и убить человека… По-вашему, это равнозначно? В ее случае человек не один, а дво… Трое. Ощущаете разницу? Подзатыльник и убийство. Слово одно, «несправедливость», а действия разные.
– Меньшая несправедливость, большая… Это все выдумки недобросовестного человека, который считает смерть самым страшным, что с ним может приключиться. Принял смерть за эталон всего плохого и знать ничего не желает – сидит, себя жалеет. Разве не так?
– А для вас что эталон?
– Для меня – человеко-часы. Знаете, очень удобно. И никаких эмоций.
– Ну, это для вас… И все же, убить троих – это слишком. Даже одного…
– Не троих, – напомнил незнакомец, – а двоих: ребенок не родился. Это существенно.
– Для меня существенно, – сказал Андрей. – Существенно… После убийства, она отделалась легким испугом. Ее не нашли и не судили. А людей не вернешь. Очень часто – да почти всегда! – то, что для одного является справедливым, для другого – верх несправедливости. Для нее важным было скрыться и забыть о происшедшем, для меня – найти ее. А когда вы вернули меня, я начал искать. И нашел.
– Но ведь когда я вернул вас…Для вас ничего уже не было: ни смерти жены, ни вашей смерти.
– Смерти не было, вы правы, но я не остался тем же. Я хотел забыть, а оно не получилось… В тот вечер мы опять стояли в том самом месте. Катька ни о чем не знала. Я предложил пойти домой. Она отказалась. Сказала, что раз уж вышли, нужно идти. Или я сказал, не помню. Я увидел машину и вдруг все вспомнил, и испугался. Она летела на нас. От страха я закрыл глаза и прошел все заново. Но машина, ударив другого человека, не тронула нас. Она растворилась в темноте, а мы спустя час были у Плужниковых. Через несколько дней Катька родила. Она была без ума от счастья, а я не находил себе места. Должен быть мальчик, а Катька заявила, что всегда ждали девочку. Я показал ей мальчика из картона и сказал, что мы сделали его, потому что готовились к рождению сына, что он должен быть веселый и озорной. А она бросила мне детские вещи и посмеялась надо мной. Катька настояла, чтоб девочку назвали Мариной – тогда я ничего не знал о МПГ. Я понял, что жизнь не закончилась, что она идет. Но это была совсем чужая жизнь: я чужой, Катька, чужая Москва, не моя. Она ничего не замечала, а я не находил себе места. Я был не мой, Катька была не моя. Но тяжелее всего было знать, что ребенок не мой.
– Ребенок разве не ваш? – удивился незнакомец.
– Не мой, а ваш, – сказал Андрей. – Другая жизнь, другие обстоятельства. Вы дали мне это. И я не благодарен вам… Моим был бы только Матвей.
– Я вас прекрасно понимаю. Но ведь всем управляет случай. Вы сыграли в новую игру, и получили новый результат. Знаете, я жалею, что пошел вам навстречу… Не нужно было вас возвращать.
– Не нужно было… – согласился Андрей.
– Зачем вы пустились во все тяжкие?
– Это был другой человек.
– Удобное оправдание, – заметил незнакомец.
– Я начал искать… Хотел лишь взглянуть на этого человека, не более. На того, кто не убил, но отнял…
– А когда нашли?
– Узнал, что это Глухова. Понимаете? Две Марины на одного слабого человека оказалось слишком много. Шлюз внутри открылся окончательно, и меня в него втянуло. Ежегодно я находил и…
– Но ведь для вас нового не было уже никакой Глуховой? Зачем же вы убивали?
– Была, была! Это она лишила меня всего прежнего, она навязала мне другого меня. Чужого. Вы и она. И все, что я у вас просил – не так много, заметьте – я не получил. На остановке погиб другой человек, но и меня не стало. Ваша работа…
– Меня вините?
– И вас, и Глухову. И себя больше всего.
– Я пошел на нарушение и сделал для вас исключение… Мне показалось, что вы именно тот человек, ради которого стоило затевать: заурядная персона, заурядные жизнь и смерть… Вы могли остаться – любить жену и дочь, забыть все, быть счастливым… Но вы не помогли мне, так ведь? Вы поплыли по течению, и вас бросало из стороны в сторону. Вам было удобно иметь в запасе возможность в дальнейшем пенять мне, так вы и поступили: спрятались в раковину и не показывались, выбираясь лишь для расправы. Пять лет назад во мне боролись пессимизм и оптимизм, я встал на сторону оптимизма, а победил пессимизм. У меня имелись определенные обязательства, но я не выполнил их… И вот результат: скверный, признаюсь.
Андрей не ответил. Все, о чем они сейчас говорили, Андрей мысленно покручивал не один раз. Ему захотелось помолчать. Сейчас он не жалел ни о чем: за пять лет многое стерлось и потускнело. Прежняя Катька ушла в прошлое, сын не родился, да и сам он погиб – о чем жалеть? Спустя пять лет ни дочь, ни супруга не тянули его, возвращаться Андрею было бессмысленно. И некуда.