Мэгги была твердо убеждена, что дядя ошибается. Что его помыслы корыстны, тщеславны и ему нет никакого дела до высоких абстрактных материй, которыми живет она, – к примеру, о глубинных взаимосвязях мирового рынка, о социально-этической ответственности богатых.
– Работа – это… – начала было Мэгги и умолкла. Ей почудилось, что она стоит над пропастью на хлипком веревочном мостике и вдруг замечает внизу бурную реку, разлохмаченные канаты, трухлявые доски.
К счастью, Бекс уже вернулась из кухни и благополучно ее перебила:
– Правда, она красавица? – Одной рукой тетя удерживала серебряный поднос, а другой гладила Мэгги по волосам. – Убить готова, чтобы помолодеть!
Леви кивнул:
– Да. У такой девушки, как она, всегда есть варианты.
На прошлой неделе Артур Альтер проснулся и неожиданно осознал, что соскучился по детям.
Суббота. Семь утра. Грубые, как наждак, обжигающие солнечные лучи поползли по его лицу. Снаружи студенты-медики, математики и прочие трезвенники с отшлифованными мордами слонялись по лужайкам, пока остальные жители кампуса спали с похмелья. Окно в его спальне было чуть приоткрыто и впускало весенний сквознячок. Сквозь эту щель внутрь просачивались частицы студенческого трепа.
Артур медленно встал, чувствуя затекшую больную спину, и кое-как спустил на пол ноги. Ульрика еще спала, лежа на животе. Артур впервые обратил внимание на обложку книги, которую она читала: гордая акация на фоне оранжевого солнца. Поначалу этот ориентализм с примитивной аллюзией на зарю человечества его покоробил, но он быстро опомнился – в конце концов, это квартира Ульрики и вообще она вольна читать что угодно.
Ульрика жила в крошечной, предоставленной университетом однушке в подвале шумного студенческого общежития на Дэнфортском просторе – территории, прозванной так за внушительные размеры, где селили исключительно младшекурсников. Какую унизительную роль отвели Ульрике, подумал Артур: мамка, надзирательница, тролль под мостом… Зато за жилье платить не надо, да и кто он такой, чтобы судить? В последнее время он сам тут живет.
Артур похрустел затекшими плечами и спиной. Они с Ульрикой полночи не спали, спорили до хрипоты: ей предложили грант в Бостоне, и она всерьез обдумывала предложение. Сказала, что, вообще-то, тут и думать нечего: дело стоящее. В принципе, это давало Артуру возможность мягко и безболезненно завершить отношения – подвести черту двухлетней эпохе угрызений совести. (Ульрике было тридцать пять, и он не верил женщинам, которые говорили, будто не хотят детей.) Но что с ним станется без нее? Итан и Мэгги уехали. Дом вот-вот отойдет банку. Карьера загублена: даже самым алчным университетским вампирам нет дела до его жалких курсов. Без Ульрики он столкнется с одиночеством, страх перед которым изначально и привел его в ее объятья. Но она была соучастницей – и во многом даже виновницей – событий, после которых его жизнь схлопнулась; Артур своими руками связал свою судьбу с ее судьбой; и ведь когда-то он действительно ей нравился. Он уговорил Ульрику никуда не ехать. Точнее – подумать об этом. «Священник-педофил и биомедик заходят в бар. Причем – в спортбар. Это и есть Бостон! И ты хочешь туда переехать?! Поверь мне, там ужасно».
Он приполз в кухню. Порылся в шкафчиках и нашел коробку «Шоко-хрустиков». Затекшая левая рука неприятно зудела. С кухни было слышно, как Ульрика громко, могуче сопит в подушку. Крошечная квартирка, соседи-подростки, тевтонский храп любимой… Артур с неохотой признал, что все это пустяки, не стоящие его внимания. А точнее, неотъемлемые составляющие его жизни, без которых он – никто.
Эпоха Угрызений Совести началась с вечеринки для педсостава, где Артур познакомился с Ульрикой. Его привлекли старые добрые роковые прелести: саркастичность, молодость, немецкое происхождение. В университете она преподавала недавно – медиевистику на историческом факультете.
– Медиевистика, надо же… – повторил Артур. Он опрокинул остатки пино-гриджо в рот и смял пустой стаканчик. – А я думал, к нам теперь только цифровых гуманитариев берут.
– Фот как? – Ее «в» звучало скорее как «ф»: немецкий акцент придавал ее дыханию праздную свежесть, словно мятный леденец после обеда. – Видимо, я – то самое исключение, которое доказывает правило.