Клайв Баркер
Алые евангелия
Марку, без которого эта книга не существовала бы.
Друг его спросил: "Что же такое багряный цвет?" Слепой отвечал: "Он похож на звук трубы".[1]
— Джон Локк,
Опыт о человеческом разумении
ПРОЛОГ
Labor Diabolus[2]
Он освежил мое лицо,
Как ветр весны, маня
И, проникая ужас мой,
Он утешал меня.
Сэмюэл Тейлор Кольридж, Поэма о старом моряке[3]
1
После долгой могильной тишины Джозеф Раговски подал голос, и бы он неприятен, ни по звуку, ни по настроению.
— Только посмотрите на себя, — сказал он, внимательно наблюдая за пятью волшебниками, пробудившими его от сна без сновидений. — Выглядите словно призраки, каждый из вас.
— Ты сам выглядишь не лучше, Джо, — произнесла Лили Саффро. — Твой бальзамировщик слишком увлекся румянами и подводкой для глаз.
Раговски зарычал, поднес руку к щеке и стер часть макияжа, который использовался для сокрытия болезненной бледности, которую оставила на нем насильственная смерть. Его, несомненно, поспешно забальзамировали и отправили на полку в семейный склеп, на кладбище на окраине Гамбурга.
— Надеюсь, вы не взяли на себя весь этот труд, только чтобы сделать со мной дешевые снимки, — сказал Раговски, осматривая всякую всячину, замусорившую пол вокруг него. — Все же, я впечатлен. Некромантия требовала всепоглощающего внимания к деталям.
Ритуал Н'гуйзе, который использовали волшебники для воскрешения Раговски, требовал использовать яйца чистых белых голубей, в которые была введена первая менструальная кровь девушки. Они были разбиты в одиннадцать алебастровые чаши, окружавшие труп, каждая из которых содержала другие неизвестные ингредиенты. Чистота являлась сутью этой работы. Птицы не могли быть крапчатыми, кровь должна была быть свежей, а две тысячи семьсот и девять цифр, начертанных черным мелом по спирали начиная с внутренней стороны окружности, образованной чашами, и до места, где лежал труп воскрешаемого, должны быть в строгом порядке, без каких-либо подчисток, прерываний и исправлений.
— Это твоя работа, не так ли, Элизабет? — спросил Раговски.
Старейшая из пяти волшебников, Элизабет Коттлав — женщина, чье мастерство в самых сложных и изощренных волшебных техниках омолаживания было недостаточным, чтобы ее лицо не выглядело как у кого-то, потерявшего как аппетит, так и способность спать десятилетия назад — кивнула.
— Да, — ответила она. — Нам нужна твоя помощь, Джои.
— Давно ты меня так не называла, — сказал Раговски. — И обычно это было, когда ты трахалась со мной. Меня трахают прямо сейчас?
Коттлав бросила быстрый взгляд на своих коллег-волшебников — Лили Саффро, Яшара Хеядата, Арнольда Полташа и Теодора Феликссона[4] — и увидела, что их не больше ее самой забавляют оскорбления Раговски.
— Вижу, смерть не лишила тебя ядовитого языка, — сказала она.
— Ради всего святого, — сказал Полташ. — Это всегда было проблемой! Что бы мы ни делали или не делали, чем бы мы ни занимались или не занимались, ничто из этого не имеет значения. Он покачал головой. — Время, которое мы потратили на борьбу, чтобы превзойти друг друга, когда могли бы работать вместе, заставляет меня рыдать.
— Ты рыдаешь, — сказал Теодор Феликссон. — Я буду бороться.
— Да. Пожалуйста. Избавь нас от слез, Арнольд, — сказала Лили. Она единственная из пяти заклинателей сидела, по одной простой причине — у нее не было левой ноги. — Мы все хотели бы изменить…
— Лили, дорогая, — сказал Раговски, — я не могу не заметить, что ты не совсем такая, какой была. Что случилось с твоей ногой?
— Вообще-то, — сказала она, — мне повезло. Он почти добрался до меня, Джозеф.
— Он?.. Хочешь сказать, его не остановили?
— Мы вымирающая порода, Джозеф, — сказал Полташ. — Подлинно вымирающий вид.
— Сколько еще осталось от Круга? — cпросил Джозеф с внезапной обеспокоенностью в голосе.
Весела полная тишина, пока пятеро обменивались нерешительными взглядами. В конце концов заговорила Коттлав.
— Мы — все, что осталось, — произнесла она, вперив взгляд в одну из алебастровых чаш и на ее содержимое, запятнанное кровью.
— Вы? Пятеро? Нет. — Весь сарказм и наигранность пропали из голоса и манер Раговски. Даже яркие краски бальзамировщика не смогли скрыть ужас на лице Раговски. — Как давно я умер?