Вопреки ожиданиям Верпетия, они с Андрием миновали тот боковой коридор, что по предположению первого из молодых людей должен был вести в покои епископа. Когда он спросил об этом своего проводника, тот невозмутимо ответил:
— Его Святейшество сейчас находится в обсерватории, он попросил вас встретиться с ним там.
— Но для чего тогда нам было идти через подземный ход? — недоумённо спросил Верпетий.
— Это также было желанием Его Святейшества, — спокойно ответил Андрий. — Кроме того, — добавил он, — Здесь находится самый короткий вход в обсерваторию.
Верпетий не сразу понял, о чём шла речь. Как может в подземелье находиться выход на самую высокую колокольню монастыря? Другие братья нередко называли обсерваторию «колокольней». Собственно, в действительности она когда-то ею и была. До прихода к власти Корнетти, который, искренне веря в Рай, Ад и страсти Христовы, не гнушался, тем не менее, изучением астрономии. Монахи рассказывали, что это был один из тех редких случаев, когда священнику в силу развитости его ума и величины заслуг перед Церковью, позволялось иметь увлечение, связанное с областью научных изысканий. «Мы не против учёных мужей-церковников, если они не смешивают науку и Веру, и отдают главенствующую роль в своей жизни последней из них», — таково было мнение Папы по данному вопросу, и никто не смел его оспаривать, зная, что и у самого Папы имеются кое-какие научные познания и увлечения.
Вот поэтому у Верпетия и засосало под ложечкой, когда Андрий сказал, что они направляются не в личные покои епископа. Епископ был не совсем такой, как другие священнослужители, а значит, может случиться так, что они с Корнетти вообще не смогут найти общий язык и понять друг друга. Наказание за то, что монах зря тревожит главного человека Веры в провинции, было одним — всегда суровое и беспощадное самобичевание во имя изгнания беса праздности и пустого любопытства. И Верпетий очень сильно переживал по поводу своей недостаточной образованности, а, следовательно, невозможности понять те или иные явления физического мира. В общем, к тому моменту, как монахи подошли к небольшой кованой двери в левой нише туннеля, Верпетий уже успел трижды пожалеть о затеянном им «мероприятии».
Когда Андрий отпер дверь, первое, что бросилось Верпетию в глаза, была темнота. Полная темнота, без каких-либо намёков на освещение огнём или хотя бы светом луны, проходящим сквозь щели. Из чего монах сделал вывод, что помещение за дверью, вероятнее всего, облицовано таким же плотным камнем, как и внутри всего коридора, по которому они передвигались. Из этого следовало также, что то, что было за дверью, находилось внутри монастырских стен и являлось чем-то вроде «потайного хода» в самой стене, не затрагивая общие комнаты монастыря на верхних этажах. Верпетий громко сглотнул набежавшую от страха слюну, когда Андрий обернулся к нему и, вежливо улыбаясь, предложил последовать за ним внутрь таинственного хода:
— Покорнейше прошу, только предупреждаю сразу — ступени очень крутые, а видимость здесь неважная — будьте осторожны, пожалуйста.
— К-к-конечно, — заикаясь, проговорил Верпетий и, на ходу читая про себя главную христианскую молитву, переступил порог.
Минуту спустя он понял, что они с Андрием поднимаются по какой-то высокой, спиралевидной лестнице, ступени которой и вправду были ужасно круты, так что приходилось буквально «не отрывать носа от пола», как выразился про себя Верпетий. Оглядеться как следует ему также не удавалось — единственным источником света в кромешной тьме был факел, который помощник епископа аккуратно вынул из подставки прежде, чем они вошли. Воздух в помещении был тяжёлый и влажный, пахло плесенью — впрочем, именно так и должно пахнуть абсолютно непроветриваемое подземелье. Однако Андрий, похоже, бывал здесь не единожды, а потому не жаловался, спокойно продолжая подниматься вверх.
Когда Верпетий насчитал двухсот пятидесятую ступень, он не выдержал, и, обратившись к проводнику, хранившему всё это время гробовое молчание, попытался пошутить:
— Брат Андрий, а уж не вознамерился ли ты убить меня в столь жутком месте, а тело моё оставить покоиться на этих ступеньках в назидании мокрицам и прочим подземным гадам?
Андрий остановился и, неловко развернувшись для ответа, поскользнулся, чуть не упав на собеседника. Верпетий успел его подхватить, а мгновением спустя не выдержал и истерически захохотал. Андрий поглядел на него как на душевнобольного:
— Вижу, ты страдаешь редкой формой клаустрофобии, брат мой.
— Ха-ха! Чем, чем? Что ещё за каулстр…? М-м? Мхм-ха-ха-ха!
Верпетий пытался сдерживать себя, но напрасно — смех уже полностью завладел его телом, и от частых сотрясаний у него в желудке начались настоящие судороги.
— Пр-прости меня, брат мой… Ах-ха-ха! Но эта лестница, эта чёртова лестница (прости меня, Господь!), скажи честно — она никогда не кончится, да?!
Молодой монах постепенно начал приходить в себя и успокаиваться, попутно вытирая навернувшиеся на глаза слёзы.
— К твоему сведению, клаустрофобия — это боязнь замкнутых пространств, её открыли ещё древние греки, изучающие взаимосвязь души и тела. Отвечая на второй вопрос — да, лестница очень длинная, но только так можно попасть в обсерваторию незамеченными. А именно этого и хотел епископ, он посчитал вашу просьбу весьма важной, а потому не хотел давать излишних поводов для пересудов. Сам понимаешь, всё, что связано с инквизиторскими делами, всегда носит некий оттенок истерии…Осталось немного идти, потерпи.
Верпетий мигом пришёл в себя и посерьёзнел. Странно было слышать столь разумные и холодные слова от брата Андрия — худенького и тоненького молодого человека, которому едва исполнилось восемнадцать лет. Тем не менее, именно его Корнетти выделил среди всех остальных братьев, сделав своим личным помощником и секретарём, а значит тем, кому известны многие секреты и «скелеты» глубокого епископского шкафа.
Миновав ещё около шестидесяти ступеней (под конец Верпетий бросил считать, решив, что это бесполезно), братья наконец завершили свой путь, остановившись перед высокой аркообразной дверью, открывавшейся внутрь, а не наружу, как это было принято в обычных подвалах.
В лицо сразу же ударил свежий ночной воздух, так что Верпетий поначалу немного «захлебнулся» им. В ушах зазвенело от обилия звуков ночной природы: жужжание цикад и стрёкот кузнечиков напоминали молодому монаху о том, что даже в тёмное время суток природа не теряет своей божественной красоты. Переступив порог, юноша понял, что он находится на площадке для созерцания ночных светил, ибо звёзды казались очень близки, а край площадки обещал долгое падение (чего Верпетий боялся более всего). На другом конце площадки виднелась фигура, различить очертания которой в ночной тьме было бы совсем невозможно, если бы не ярко-красный кафтан, красноречиво выдающий своего «хозяина» — епископа Альберто Фацио Корнетти, красивого пожилого человека пятидесяти шести лет.
— Я думаю, теперь ты можешь подойти к нему и изложить своё дело, брат Верпетий, — официальным тоном «посоветовал» ему Андрий.
— А ты, разве не пойдёшь со мной — записывать ход беседы? — удивлённо спросил первый.
— О нет, эта беседа — носит сугубо личный характер, мне присутствовать при ней запрещается, — с улыбкой произнёс Андрий.
— Хочешь сказать, что сейчас развернёшься, и как ни в чём не бывало, начнёшь спускаться обратно?
Верпетий был обескуражен. Представив, как Андрию придётся вновь миновать триста с лишним ступеней, колени юноши заранее затряслись от усталости… И это не считая страха за свою собственную жизнь, которая вот-вот может оборваться из-за его, Верпетия, чрезмерного любопытства и нахальства. Как он вообще додумался забрать сумку Мануэля? И к чему надо было читать его записи? Что он, не прожил бы, что ли без этих записей? В общем, беседа без свидетелей на уровне трёх сотен метров над землёй изрядно смущала молодого монаха. Не то, чтобы он боялся, что сам епископ Корнетти захочет его убить, но всё же… Мир ведь так не спокоен в пятнадцатом столетии, верно? И интриги церковного двора были в то время делом столь же привычным, как каждодневная работа мельниц и хлебных пекарей. А то, что ежедневно — то обладает стабильностью, ведь так? А смерть в то время, насильственная смерть, как прекрасно осознавал Верпетий, была столь же стабильна как смена времён года — независимо от знатности рода и вида общественной или политической деятельности.