– Теперь про похороны, да? – не выдержал такого длительного отступления Кортик.
– Помедли, молодой человек! – осадил его дядя Моня. – Были годы после лагерей, когда Нина Гринович вернулась в Крым.
– Она-таки сделала музей? – спросила матушка.
– К тому времени в домике писателя председатель исполкома устроил себе курятник. Эта женщина была бесправна, она не могла пойти и выгнать птицу из домика. Она пошла другим путем. Она начала писать в Союз писателей, составлять сборники произведений своего мужа, жаловаться, просить, требовать. Через три года такой деятельности Союз писателей прибавил ей пенсию, как вдове Гриновича. Председатель сам убрал кур и уток, а уж вычистить после этого дом было для Нины Гринович после лагерей плевым делом. Хоть она и вернулась больной и почти лысой.
– А потом она умерла и тайну с собой унесла в могилу? – опять потерял терпение Кортик.
Его усадили за стол и дали чаю.
– В семидесятом году я все еще был на плаву. Евреи и тогда никому не нравились, но я выбился в офицеры госбезопасности. И вдруг мне сообщают, что Нина Гринович при смерти. Подняли дело сорок пятого. Уже из архивов контрразведки. Предложили мне отправить к ней человека для беседы. Вдруг она не все отдала в сорок пятом? А потом обиделась за лагеря. К тому времени домик писателя стал музеем. И все отдыхающие в Крыму считали необходимым посещать его, а потом, как полагается, фотографировались с вдовой. Могилку писателя вдова привела в хорошее состояние. На могилу тоже ходили толпами. Никто не вспоминал Нину Гринович, осужденную за пособничество оккупантам, она стала вдовой известного писателя, книги которого обожали женщины и дети. Вероятно, молодой человек, – дядя обратился к Кортику, – ваша бабушка тогда жила в Крыму или приезжала отдохнуть – в судьбе вдовы многие принимали участие. Из ее похорон местные жители собирались демонстрацию устроить. Одних венков было заготовлено полста. Вот мне и намекнули, что осужденная на десять лет лагерей не должна иметь такое важное погребение. Я сам поехал.
– Она сказала вам про сокровища? – уже почти не надеясь на тайну, спросил Кортик.
– Молодой человек, – уставился на него дядя Моня. – О чем вы все время твердите? Какие сокровища?
– Утонувшие! – не выдержал и я тупости взрослых. – Вдова писателя хотела откупиться от ареста важными сведениями о сокровищах на затонувшем корабле! Это же понятно!
– Не смей повышать голос на дядю Моню! – закричала матушка и повернулась к дяде: – Подростки. – Она поправила ему воротник рубашки, смахнула крошки с вязаной шерстяной безрукавки. – Ничего, через пару лет они забудут про сокровища, будут интересоваться девочками.
После этих слов дядя Моня покосился на меня с исследовательским интересом. Потом очнулся, сопоставив образ в инвалидной коляске и девочек, и продолжил:
– В чем-то они правы. Но это не золото-серебро в сундуке капитана Флинта. Из немецких архивов удалось выудить информацию о перевозке на «Германике» ядерного вещества. Немцы тогда вовсю разрабатывали новое оружие. Радий стоил куда дороже золота.
– И что? – уныло поинтересовался Кортик. Его явно не вдохновило услышанное.
– Информация не подтвердилась. Во всяком случае, если речь и шла о радии, то не в таком количестве, ради которого стоило начинать поисковые работы. Потом в сорок пятом американцы устроили Хиросиму, а там уж и мы через пару лет сделали атомную бомбу. А Нину Гринович я в живых не застал.
– Но ты ее похоронил? – Я кивнул на фотографию на столе.
– Вы просили тайну? Вот вам тайна. Я ее похоронил в семидесятом. Тихо, без шума. Вернулся в Москву. А через полтора года меня вызвали к председателю КГБ и отправили в Крым. Задание такое: выкопать останки вдовы писателя и тщательно их обыскать.
– Зачем? – выдохнул Кортик с ужасом.
– Если бы я чего нашел, я, может быть, спустя столько лет сказал вам, зачем. Но могила Нины Гринович оказалась пустой. Вот так, молодые люди.
– Пустой гроб? – Мне стало не по себе.
– Гроба тоже не было. Ну как? Не разочарованы?
– Что ты такое рассказываешь, Моня?! – возмутилась матушка.
– Но они же хотели узнать страшную тайну! Надеюсь, я оправдал их ожидания. Помните, юный греческий бог – никакой стрижки до свадьбы!
– Ты все выдумал? – Матушка улыбнулась и легонько толкнула дядино плечо своим.
– Детям врать нельзя. Можно чего-то недоговаривать в силу неразвитости их мышления. А врать нельзя.
Шофер Павел Игнатьевич приподнял голову и подтвердил:
– Детям врать нельзя!
Дядя Моня встал, собираясь уходить. Матушка тоже встала.
– Минуточку! – Я подъехал поближе к столу и показал на фотографии: – Странные похороны за оградой кладбища. Почему ее не захоронили рядом с мужем?
Дядя Моня, опершись о стол, со старческой невозмутимостью поднял сначала правую ногу, затем – левую, и ждал, когда присевшая рядом матушка поможет его ступням попасть в ботинки, а потом завяжет шнурки. Он ответил, когда матушка встала и погрозила кулаком в мою сторону.
– Эта информация, молодой человек, пока вам недоступна в силу малого возраста.
– Вы вообще на чьей стороне? – спросил Кортик. – Кто-нибудь извинился перед вдовой за лагеря?
– А вот это не обсуждается в силу неразвитости вашего мышления, юные пионэры.
Кортик в греческой тунике, в сандалиях с переплетенными на икрах веревками, с огромным луком через плечо и длинной стрелой в руке (этой стрелой да из такого лука можно было сразу насадить, как на шомпол, полдюжины желающих подставить свое сердце Амуру) произвел на свадьбе фурор. Желающих сфотографироваться с ним было столько, что мой друг тут же получил эксклюзивное предложение о подработке в загсе в летние каникулы.
Через месяц после нашей беседы с дядей Моней пустующий дом напротив, обложенный черным камнем, заселили. Новый жилец оказался невысоким приземистым немцем с обширной плешью от лба до затылка и в круглых очках на небольшом остром носу. Его пухлый рот всегда был в положении готовности к чмоку, отчего щеки казались втянутыми.
– Почему ты решила, что он немец? – спросил я у матушки.
– Ты видел его жилетку? Нет, ты видел его жилетку? А не видел, так и не говори ничего! Такие жилетки носят только одесские евреи и обрусевшие немцы.
Вы уже-таки поняли, что моя матушка была одесской еврейкой?
– А может быть, он одесский еврей? – поддел я ее.
– С такой жиденькой шевелюрой в пятьдесят восемь лет? Я тебя умоляю! Немец из Кёнигсберга.
– Откуда ты знаешь, сколько ему лет?
– Охранникам на въезде в поселок нравятся мои пирожки с творогом. Я могла поинтересоваться новым соседом?
Через несколько дней после заселения немца случился неожиданный звонок от бабушки Соль. Обычно она звонила поздно вечером, чтобы застать Кортика дома, а тут – в девять утра. Я взял трубку и предложил ей перезвонить на мобильный внука. Бабушка Соль только фыркнула.
– У меня к тебе несколько вопросов. Тебя действительно зовут Атила, или это прозвище?
– Действительно, – ответил я, едва не спросив, а с чего ей пришло в голову назвать внука Икаром.
– Тогда, Атила, говори, что у вас нового. Говори быстро и как на духу.
Поскольку она не определила, что имеет в виду под «новым», я сообщил то, что волновало меня:
– На даче напротив поселился сосед. Матушка говорит, что он немец.
– Вот именно! – возмущенно выкрикнула бабушка Кортика в трубку. – Отец Икара часто приезжает?
Я не сразу сообразил, что значит «часто», и ответил неопределенно:
– Бывает.
– Он лазил в мой сейф? – вдруг спросила она.
Пока я лихорадочно перебирал в голове варианты ответов, бабушка Соль раздраженно приказала: