— Я очень хорошо понимаю тебя, но это поправимо…
…Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш домов гребнями застывшей волны.
Почти из-под ног неохотно вспархивали подмерзшие воробьи. Низко над крышами стлался светлокоричневыми лентами дым из труб. Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза — гулкое и частое. И все это — солнечные языки в стеклах домов, серебристые переливы снега, тихое зимнее утро — показалось Геннадию неотъемлемой частью того важного, на всю жизнь важного разговора, что произошел сейчас и положил какую-то новую, решающую грань в его сознании.
А Сергей Павлович почему-то вспомнил недавнее партийное собрание, Зорина, его пепельные, слегка вьющиеся волосы, густые, совсем еще черные брови, глубоко сидящие глаза, в одно и то же время и ласковые и стальные, вспомнил заключительное слово полковника и убежденно повторил, не выпуская из своей руки локоть Геннадия: — Вот посмотришь, это поправимо!
ГЛАВА XV
ВОСПИТАТЕЛЬ ВОСПИТАТЕЛЕЙ
Утро началось с того, что полковнику Зорину позвонили из учебного корпуса и капитан Волгин простуженным голосом — такой бывает у человека, долго пробывшего в дороге и невыспавшегося — доложил, что беглеца Петра Рогова нашли. Зорин ясно представил нелюдимого тринадцатилетнего мальчика с угрюмым взглядом исподлобья и привычкой сосредоточенно покусывать нижнюю губу.
Рогов бежал несколько дней тому назад. Случай этот был особенно непонятен. На пятом году существования училища, когда все ребята уже давно успели полюбить его и, казалось бы, никому в голову не могло придти покинуть училище, — вдруг этот нелепый побег.
— Пришлите его ко мне! — сказал полковник по телефону и, обдумывая предстоящий разговор, прошелся несколько раз по комнате.
Кто-то тихо постучал.
— Войдите!
На пороге остановился Рогов. Оборванный, с виновато глядящими исподлобья глазами, он не осмелился сделать обычный военный доклад о приходе. Сам понимал: это было бы нелепо в такой жалкой, непохожей на военную, одежде…
— Почему ты бежал? — спросил Зорин прямо, и Рогов почувствовал: говорить неправду или молчать нельзя.
Он судорожно втянул воздух и выпалил:
— Я хотел стать знаменитым поэтом… Думал побродяжничать по Руси, набраться впечатлений и написать произведение, которое прогремит на весь мир!
— Но разве ты не понимаешь, что поэту надо быть образованным человеком? — мягче спросил полковник, почувствовав внутреннее облегчение при ответе Рогова.
— А Горький! — страстно воскликнул Петя.
— Горький? Но он не раз сетовал, что не имел возможности получить в детстве систематического образования… царское правительство закрывало двери учебных заведений для детей трудящихся. И разве уверен ты, Петр, что талантлив, как Горький?
— Нет, я в этом не уверен, — мрачно признался мальчик и решительно добавил: — Потому и возвратился.
Зорин подумал: «Вот, пожалуйста… недоработал, конечно, воспитатель» и стал рассказывать Пете об армейских поэтах, их труде. Потом позвонил, вызвал фотографа и начальника вещевого отдела. Фотографа попросил, кивнув в сторону Рогова:
— Сфотографируйте его в этом виде… И, обращаясь к Пете, пояснил:
— Фотография ваша будет лежать у меня в столе, на выпускном вечере, через пять лет я ее отдам вам. — А вас, товарищ капитан, — обратился он к начальнику ОВС, — попрошу выдать воспитаннику Рогову новое обмундирование, лохмотья же сохранить, я возвращу их ему, если он вздумает снова бежать. Перед этим прямо ко мне тогда приходите — задерживать не стану, — жестко сказал полковник беглецу.
— Разрешите идти? — глухо спросил Рогов и поднял на Зорина виноватые, умоляющие глаза.
— Да.
Зорин остался один. Скрестив руки на груди, остановился у окна, рассеянным взглядом скользнул по снежным сугробам. Оживился, когда опытный глаз страстного охотника отметил первые весточки весны. Едва заметно проступали пушистые, трогательные «барашки» на тонких оголенных ветках. Если выйти сейчас во двор, чутким ухом уловишь — капель с крыш, предвесеннюю пробу птичьих голосов. В лесу, небось, дятлы начали стукотню… Вспомнил Рогова. «Интересно, где он бродяжничал, этот новоявленный калика-перехожий… Ясно, недоработал воспитатель… Надо будет вызвать его».
Зорин отошел от окна, перелистал блокнот на столе. Какие дела сегодня? У начальника автотранспорта что-то не ладится с ремонтом машин… На подсобном хозяйстве затянули подготовку инвентаря к севу…
Бесконечные, неотступные дела надвигались, требовали внимания к себе, отвлекали… Если поддаться этой текучке, упустить из вида главное — будешь идти на поводу у событий, вместо того, чтобы управлять ими.
И опять сказал себе, как говорил не раз: «Главное, конечно, политическое воспитание личного состава»…
Зорин был вчера на уроке естествознания у капитана Брицына и полковнику не понравилось, как преподаватель излагал основы мичуринского учения — получалось как-то бесстрастно и сухо.
«Надо будет поговорить с ним об этом еще, — решил Зорин. — В последнем номере „Вопросы философии“ есть для него интересная статья… Да, не забыть, — вызвать секретаря парторганизации второй роты: он не понимает, что центр тяжести партийной работы сейчас должен быть перенесен в отделения, — там решается успех роты…
Наступило время, когда все воспитатели двигались вперед дружно — плечом к плечу. Научились находить основное звено воспитания сегодня, опираться на силу коллектива, продумывать работу и смотреть вперед. Нет плетущихся в хвосте, и только немногие еще „путают ногу“. Им надо критикой и советом помогать на ходу. Больше доверять и глубже контролировать… Движение теперь уверенно, лишь кое-кто неточен в тонкостях, отработке деталей… Значит, следует совершенствовать профессиональную культуру и, как прежде, развивать дальновидность…»
Зорин убрал бумаги со стола в ящик, положил в шкаф комплект «Учительской газеты». Через пять минут предстояло провести занятие с воспитателями. Посоветовавшись с генералом, он избрал тему: «Привитие воспитанникам навыков общественно-политической работы».
В десять без одной минуты воспитатели собрались в кабинете Зорина. Боканов и Беседа сели рядом. Полковник Зорин поднялся:
— Приступим к делу, товарищи…
Он начал с того, что в воспитании следует изобретать.
— Искать, думать! Продвигать жизнь вперед! — тихо пристукивал он согнутыми пальцами по столу. И от этого сказанное почему-то приобретало особенную четкость.
— Нас учит партия быть всегда в движении, в борьбе за новое… Объявите войну заседательской чехарде, формализму в политической работе. Естественное в наших условиях однообразие форм требует богатейшего содержания. Не довольствуйтесь вчерашним, жизнь не терпит косности, догматизма. Идите, товарищи, даже на творческий риск! Без этого в большом деле нельзя.
Внимательно слушавший Беседа одобрительно кивнул головой, поймал себя на этом движении и усмехнулся: «Так и мои слушают».
— Я хотел бы разобрать один случай во взводе капитана Боканова, — продолжал Зорин. — В прошедшее воскресенье первая рота совершала поход. Перед выходом товарищ Боканов дал поручение Андрею Суркову — в пути, на привалах, выпустить «Боевой листок». Затем в хлопотах забыл о задании и вспомнил только тогда, когда рота достигла населенного пункта, избранного конечной целью. Подзывает товарищ Боканов Суркова; «Дайте мне прочитать „Боевой листок“». «А я его не выпустил, — беззаботно отвечает тот, — не взял с собой цветных карандашей». Ясно — это отговорка, а дело в том, что редактор «Боевого листка» несерьезно отнесся к общественным обязанностям. Что же сделал наш уважаемый Сергей Павлович? Подверг дисциплинарному взысканию. Вот тебе на! Но ведь это, дорогой товарищ воспитатель, легче всего. Думать много не надо. Шкалу взысканий разработал и… — Зорин не докончил, выразительно посмотрел на Сергея Павловича.
Боканов нахмурился, подумал: «Кажется, действительно, неудачно получилось».
— А если вдуматься, — Зорин взял пресс-папье и переставил на другой край стола, — Сурков получил не приказ, а общественное поручение, и речь, следовательно, идет о дисциплине выполнения общественных обязанностей. Не так ли? И здесь следовало действовать по линии общественной же, апеллировать, так сказать, к авторитету Суркова среди товарищей. Мне думается, надо было по возвращении устроить в классе разбор перехода и, отмечая недостатки, сказать: «Их было бы гораздо меньше, если бы Сурков не подвел нас всех как редактор, серьезно отнесся бы к политическому заданию. На войне, перед тем как пехота идет в наступление, проводится артподготовка. Но не менее важной для исхода боя является политическая подготовка бойцов, политработа в ходе боя. Во время Великой Отечественной войны часто бывало так: вот идет бой с танками. В напряженные, решающие минуты появляется в окопе „Боевой листок“, его из рук в руки передают бойцы. В нем всего несколько строк: „Сержант Николаев только что совершил подвиг, — прямой наводкой подбил вражеский танк. Слава герою! Берите пример с товарища Николаева!“ Вот что такое „Боевой листок“ в армии, воспитанник Сурков». «Через несколько лет, — пояснил бы я дальше воспитанникам, — вы станете не только строевыми командирами, начальниками, но и политическими, идейными руководителями солдат, вы будете направлять работу партийной, комсомольской организации подразделения… Политической работе следует учиться сейчас. Что касается воспитанника Суркова, то мне, видно, придется лишить его на месяц права выполнения общественных поручений».