Боканов, слушая Зорина, вспомнил свое письмо из Москвы к Беседе, подумал: «Да, нам уже есть чем поделиться», а вслух сказал:
— Сейчас многие офицеры ведут дневники… записывают наблюдения, обобщают… ищут законы и правила… Это облегчит, конечно, труд воспитателей, которые придут нам на смену, придаст их работе точность…
— И вы ведете такие записи? — пытливо посмотрел Зорин.
— Да, — признался Боканов, — это стало потребностью: как бы ни устал, как бы поздно ни возвратился домой…
— Если это не секрет… какую, например, запись вы сделали вчера? — заинтересованно спросил Зорин.
Мимо них торопливо прошел к станции железнодорожный рабочий с фонарем; осторожно пронесла на руках спящего ребенка женщина; из ближайшего дома донеслись приглушенные звуки пианино. «Вторая прелюдия Скрябина», — вскользь отметил Боканов, но мысль возвратилась к разговору. «Что записывал вчера? А-а, — вспомнил он, — о чувстве грани и терпеливости»…
— Не знаю, может ли это быть вам интересно, — с сомнением в голосе произнес он, — я записал, что ощущение расстояния, промежутка, но не пропасти, должно сохраняться между детьми и воспитателями. Это — необходимое условие почтительности и уважения. Собственно, эта мысль не нова, — ее высказал Антон Семенович Макаренко.
Чрезвычайно важно и офицеру и воспитаннику научиться чувствовать, где кончается служба с ее официальностью, строгостью и начинаются душевные отношения. Дело в том, что служба и быт настолько слиты у нас в училище, что, порой, сам не замечая того, офицер на внеслужебные отношения переносит тон и действия, диктуемые уставом. А кое-кто из питомцев, не будучи достаточно воспитан, получив во внеслужебное время право более близкого общения с воспитателем, вырвавшись на час-два… как бы это сказать точнее… из строгих рамок воинских порядков, не ощущает грани, где начинается недозволенное, нетактичное, допускает вольности, претящие всякому взрослому человеку. Это отпугивает некоторых офицеров.
Боканов сделал небольшую паузу…
— Не желая подвергать неприятным испытаниям свое самолюбие, иной из нас предпочитает сохранять постоянно между питомцем и собой расстояние, — пожалуй, большее, чем следовало бы. Так спокойнее и легче. Гораздо сложнее научить детей понимать грань возраста и отношений, чтобы не забывали о ней… как в хорошей семье не забывает сын, даже в минуты самой сердечной близости, о том, что перед ним отец.
— Это верно сказано! — обрадованно воскликнул полковник. — Но… простите, мне кажется, как-то неполно… тут еще что-то должно быть о педагогической терпеливости…
Боканов удивился совпадению мыслей:
— Представьте себе, товарищ полковник, именно об этом я очень много думал и пришел к выводу: только тот из нас достигнет в воспитании значительных успехов, кто, веря в оправдывающуюся терпеливость, последователен и настойчив. Легко наказывать, расточать громы и молнии, много труднее кропотливо, изо дня в день выпрямлять натуры. Наша партия дает великие образцы терпеливого перевоспитания крестьян в коллективистов, любовного выращивания дружбы между народами советской страны. И каждый раз, когда мне, нам хочется отмахнуться от «чернового труда», мы должны вспоминать эти образцы и… вооружиться терпением. Да, прекрасная должность — быть на земле человеком, но вдвойне прекрасна должность воспитателя советского человека.
Сергей Павлович неловко умолк, с досадой подумав: «Выспрение получилось… в мыслях все проще». Зорин с большим удовлетворением слушал Боканова: «Действительно, они очень выросли, — подумал он об офицерах, — и руководить ими так, как мы это делали два-три года тому назад, уже нельзя. Вмешательство, советы — должны быть тоньше и глубже… Нам самим надо многому учиться, иначе отстанем, а жизнь не терпит этого».
Стрелка светящихся часов на перекрестке улиц приближалась к двенадцати.
Офицеры поднялись со скамейки; крепко пожав руки и попрощавшись, расстались.
ГЛАВА XX
ВСХОДЫ
Авилкин и Самсонов катаются на «гигантских шагах». Они берут разбег и, взлетая на веревке в воздух, по кругу догоняют друг друга.
Проносясь над землей, успевают обменяться только что услышанными новостями.
— Коваль говорит: Семена Герасимовича чествовать сегодня будут, — сообщает Самсонов и стремительно летит вниз.
Быстро перебирая ногами, отталкивается от земли и снова взлетает вдогонку Павлику.
— За что чествовать? — чуть не сталкиваясь с другом, успевает опросить Авилкин.
Сорок лет безупречной педагогической деятельности! — важно выговаривая слово «педагогической», поясняет Сенька и плавно опускается вниз. Толчок. С полминуты они летят рядом.
— Коваль говорит: наградят орденом Ленина. Утром получили приветственную телеграмму от нашего главного генерала из Москвы…
Помолчав немного, он добавляет:
— Так и написано — младшему лейтенанту Гаршеву…
Удивительный народец! Внешне: наивные глаза, беспечный вид, будто ни о чем, что касается взрослых, не знают и знать не хотят, на лице безмятежность простачков, а на самом деле — поразительные осведомленность и наблюдательность. Лучиком из уголка глаза, будто бы и занятого в это время чем-то своим, осветил все, вобрал, запомнил… — и спрятал лучик под бесхитростными ресницами — словно и не было ничего.
— Наградят! — тоном многоопытного человека убежденно подтверждает Авилкин.
— Я дал бы орден и нашему капитану, и капитану Васнецову, думаешь, ему легко меня русскому языку учить, когда я такой несобранный, — он с удовольствием произнес это однажды услышанное слово. — Слушай, а давай мы…
Они разминулись, догоняют друг друга. Наконец, поравнялись, и Павлик закончил:
— … давай ребят подговорим, выделим делегацию от нашего отделения приветствовать Семена Герасимовича.
Сеньке предложение друга понравилось.
— Давай! — охотно согласился он и, став на землю, высвободил ногу из петли.
Они отправились советоваться с Алексеем Николаевичем и ребятами.
Пробегая коридором второго этажа, Самсонов из окна увидел внизу, на улице, возвращающуюся с тактических занятий первую роту.
— Гляди, гляди! — восхищенно воскликнул Сенька и схватил друга за плечо.
— Красота! — захлебнулся Павлик, весь подавшись вперед.
Самсонов и Авилкин проследили глазами, пока рота скрылась под аркой ворот, и побежали дальше, но скоро опять прилипли — на этот раз к маленькому окну, выходящему на задний двор училища. У водопроводного крана стояла старая, в длинном черном пальто, женщина, наверно, мать кого-то из офицеров.
Набрав воду, с трудом понесла ведра, сгибаясь под их тяжестью.
Из-за стены гаража выскочил Артем. Он подбежал к женщине и что-то сказал ей.
Она кивнула головой, — Видно, благодаря, — и пошла дальше. Но Каменюка не отставал, убедительно на чем-то настаивая.
Наконец, он отнял у женщины ведра и, быстро перебирая ногами, намного перегнав ее, остановился только на крыльце офицерского общежития.
Авилкин с завистью сказал Самсонову, ударив его по плечу:
— Чёртов Каменюка, жаль, что не я там был… Я бы куда быстрее донес… Капитан говорит: вежливость — лучшее, говорит, украшение офицера.
… Помощником дежурного офицера по первой роте был в этот день Пашков. Когда все протерли свои карабины, поставили в пирамиды, Геннадий начал проверять в ружейном парке чистоту оружия. Щелкнул затвором оружия Андрея, заглянул в ствол, удовлетворенно поставил на место. Приподнял карабин Саввы, внимательно осмотрел затыльник.