Он посмотрел в зал. Там сидели такие же, как он, юноши, его товарищи. Кто-то из них станет курсантом его отделения.
Володе хотелось заверить генерала и всех, кто был в этом зале, что он очень дорожит их доверием. Он взглянул взволнованно блестящими глазами на генерала, и начальник училища, понимая его состояние, ответил доброжелательным взглядом.
…Но вот, наконец, наступило то драгоценное свободное время перед сном, которого ждет нетерпеливо каждый курсант.
Владимир и Семен пошли в зал на втором этаже. Здесь было темно. Свет луны, как когда-то в зале Суворовского училища, проникал через переплеты окон, выхватывал из темноты угол огромного портрета Кирова, говорящего с трибуны. Владимир и Семен остановились у окна. Вдали виднелся купол Исаакиевского собора, казалось, что луна прячется за него. Юноши молчали. У них было то состояние взволнованности, когда не хочется говорить, когда слова могут лишь обеднить чувства. Так они долго стояли, изредка перебрасываясь короткими фразами. Раздался сигнал повестки. Только у двери спальни Владимир сказал:
— Вот мы и младшие командиры.
И Семен просто ответил:
— Ну что ж, послужим!
Отделение Ковалева построилось во дворе.
— Равняйсь! Смирно! — скомандовал Ковалев и оглядел застывший ряд курсантов.
Правофланговым был широкоплечий, высокий Анатолий Копанев, о котором так пренебрежительно отзывался недавно Садовский. В училище Копанев принес с собою трудолюбие человека, привыкшего работать честно. Любое поручение, каким бы незначительным оно ни казалось, он выполнял на совесть, был примером исполнительности.
Вот и сейчас он замер, распрямив плечи, сурово сдвинув брови, всем крупным лицом своим выражая напряженную готовность, и стоящий рядом Садовский насмешливо-снисходительно покосился на него.
— Вольно! Проверить материальную часть, — приказал Ковалев.
Зоркий глаз его уже отметил, что у Садовского нет шомпола, но Владимиру хотелось, чтобы Садовский сам заявил об этом.
Совсем недавно Олега разжаловали из сержантов. Неся караульную службу, он, чтобы доказать курсантам свое «геройство», поставил в угол караульного помещения спичечную коробку, прицелился в нее и выстрелом смял. Пуля рикошетом ушла в окно, в комнате были люди.
— Так у всех ли в порядке матчасть? — повторил свой вопрос Ковалев.
Курсанты молчали, на всякий случай глазами проверяя карабины. Садовский обнаружил утерю, но безразлично отвел глаза в сторону. Тогда, подойдя к нему, Ковалев взял карабин и укоризненно спросил:
— Почему же прямо не сказать, что шомпол утерян?
Садовский, еще не привыкший к положению рядового курсанта, еще находящийся под действием уязвленного самолюбия, процедил:
— Виноват, товарищ начальник, недоглядел.
Ковалев сделал вид, что не заметил язвительности ответа, и спокойно сказал:
— Шомпол найдите.
Вечером Садовский нашел злополучный шомпол и нарочито официальным тоном доложил об этом Ковалеву:
— Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.
— Хорошо, — как ни в чем не бывало, сказал Ковалев.
На следующий день Садовский снова отличился.
Когда отделение строилось после обеда, он подошел, беззаботно дожевывая что-то на ходу. Ковалев холодно посмотрел на него.
— Прожуете, тогда станете в строй.
Садовский вытащил из кармана брюк еще одну корку хлеба и демонстративно стал ее жевать, продолжая стоять в стороне. Курсанты напряженно смотрели на командира отделения. У Анатолия Копанева от возмущения задергались губы. Кровь прихлынула к лицу Ковалева, сверкнули гневом глаза.
— Прекратите шутовство! — крикнул он, не сдержав себя, и слегка охрипшим от напряжения голосом приказал: — Идите в класс и ждите меня там.
Садовский с напускным испугом повернулся и пошел в класс.
Отпустив отделение, Ковалев отправился к Садовскому. На душе было скверно: «Зачем кричал, где же сдержанность? Разве так поступил бы Сергей Павлович? Кроме большой требовательности, — у него и уважение к человеку».
Володя вошел в класс. Садовский, стоя у доски, рассеянно рисовал мелом мужские профили.
— Слушай, Садовский, — подходя к нему, дружески начал Владимир. — Ну на черта ты скоморошничаешь? Что думаешь этим доказать?
— А на черта ты ко мне вяжешься? — грубо ответил Олег. — Рад, что в командиры вылез? Выслуживаешься?
Оскорбление было так неожиданно и незаслуженно, что Ковалев забыл о данном самому себе обещании сдерживаться, побледнел и, сжав кулаки, пошел на Садовского:
— За такое… я тебя…
— Давай, давай, командир! — сузил глаза Садовский и, грудью надвинувшись на Ковалева, издевательски предложил: — Бей!
Ковалев опомнился. Словно освобождаясь от чужой силы, разжал кулаки.
— С тобой и впрямь подерешься! — с недоумением произнес он и облегченно перевел дыхание. — Нет, Олег, — уже миролюбиво сказал он, — я хочу спросить по-товарищески, неужели твоя гордость не восстает против этого скоморошества?
Садовский тоже, как-то сразу остыв и в душе довольный тем, что все так обернулось, исподлобья поглядел на Ковалева.
В голосе Ковалева было столько участия, он смотрел сейчас с таким недоумением, что Олегу действительно захотелось отбросить маску шутовства, которую он упорно натягивал на себя в последнее время, скрывая за ней то, что у него происходило на сердце: и неудовлетворенность собой, и обиду на окружающих за то, что они, как ему казалось, не верят в него, недооценивают его возможностей.
Ему тяжело было не только потому, что генерал строго наказал его за выстрел в караульном помещении, но и потому, что он сам чувствовал свою неправоту, видел — катится вниз, и не знал, как остановиться.
Фокусы, вроде сегодняшнего с хлебной коркой, — он выдумывал из ухарства, из желания показать, что ничего и никого не боится, что ему все нипочем: «Разжаловали? Пожалуйста! Наказали? Сколько угодно!» Это стремление подчеркнуть свою бесшабашность, хотя и было для него подчас тягостно, но неотступно преследовало его, словно какой-то зарок, необдуманно данный самому себе.
На первых порах Олег обрел даже почитателей из числа тех, кто в грубости, цинизме склонен был видеть воинственность. Но скоро он убедился, что у большинства здесь его поведение получает нелестную оценку и даже отпор.
— Ты мне, Олег, скажи, — настаивал Владимир, — что с тобой происходит?
Садовский с такой силой сжал пальцами ремень, что они побелели. Помолчав несколько секунд, он резко поднял голову.
— Ладно, скажу!
Если бы на месте Ковалева был сейчас офицер, Олег, конечно, не пошел бы на этот разговор. Но перед ним стоял его товарищ, которого он к тому же ни за что, ни про что уже несколько раз оскорбил, и Олегу захотелось излить ему душу, тем более, что Ковалев — он это чувствовал — человек не злой. Дав ему как-то наряд вне очереди, он в тот же день предложил помочь по английскому языку.
В комнате сейчас, кроме них, никого не было.
— Понимаешь, — начал Садовский и желваки его нервно заиграли, — это пошло еще с Суворовского. На одном классном собрании — на нем не было офицера — я заявил, что постараюсь выйти в первые ряды по учебе и для этого не остановлюсь ни перед чем… Согласен, может быть, мысль я выразил неудачно, надо было сказать: «Приложу все старания», «Отдам все силы», а не то, что «не остановлюсь»… Но товарищи неверно поняли меня, встретили мое заявление в штыки, я не счел нужным оправдываться — пусть думают, что хотят! Стал подчеркивать свое пренебрежение к ним. Создалась группа, враждебно относившаяся ко мне. Во всей роте у нас тогда было только десять комсомольцев. Нашлись такие, которые стали называть меня подхалимом, писали это слово на моих тетрадях, на доске… Стиснув зубы, я продолжал учиться, но каждый мой успех зло критиковался. Рисовали карикатуры, высмеивали: карьерист! Такой была обстановочка у нас в классе… Может быть, потому, что часто сменялись офицеры… Я увидел, что отличной учебой признания не завоюю. А хотелось. Тогда я решился на другое. Вечером, надев шинель, подхожу к командиру роты и заявляю: «Суворовец Садовский из самовольной отлучки прибыл, замечаний не имел!» Представляешь, что было? Но многим из нашего отделения выходка моя понравилась…