Двадцать лет! Это уже не мало. И как сложится жизнь дальше? В мире неспокойно. Хищные самолеты бомбят Северную Корею, греческие узники томятся на острове Макронисосе, борется за независимость народ Вьетнама. Всюду зловещие отсветы пожарищ. И от него, Ковалева, завтрашнего офицера самой могучей армии мира, будет теперь в немалой мере зависеть покой родной страны…
Машины вылетели на грунтовую дорогу. Справа и слева замелькали рощицы, погруженные в предутренний сон.
— К бою! — раздалась команда.
Затрубил рожок. Одна за другой взлетели ракеты — в сторону рощи справа: вот, значит, где засел противник.
Мгновенно машины опустели. Только у одной задержался старшина Булатов и сердито отчитывал Садовского — тот пытался оставить в кузове свой вещевой мешок и противогаз. И недаром отчитывал старшина: худо пришлось бы Олегу, если бы ему удалось оставить противогаз.
Разведка, обеспечивая сближение с «противником» на открытой местности, незаметно подползла к его обороне и расставила по всему фронту дымовые шашки. Густые клубы дыма поднялись от земли. Забегали связные. Командиры батальонов прильнули к радиостанциям, отдавая приказы.
Через боевые порядки наступающих прошли их танки; за танками автоматчики. Стена дыма осталась позади; но вот на один из танков «противник» бросил дымовую гранату. Грузно колыхнувшись, машина остановилась. Ослепленные танкисты выскочили, ругаясь:
— Черти! Покалечим же в дыму!
Пашков, взмокший под тяжестью минометного вьюка, с азартом кричал: «Вперед!» — и по его воинственно-торжествующему лицу обильно текли темные струи пота, перемешанного с копотью.
«Противник» отступал, огрызаясь, то и дело переходя в контратаки.
У Садовского и его пулеметного расчета кончились патроны. Подоспевший «посредник» — широколицый, скуластый майор Лискун — объявил, что пулемет вышел из строя.
— Гранаты к бою! — закричал Олег.
— Отставить, — строго сказал Лискун, — вы неумело расходовали боеприпасы.
— За мной! — находясь в том состоянии, когда человек не может понимать, что ему говорят, снова крикнул Олег, и со штыком наперевес побежал вперед.
Майор Лискун усмехнулся и, сожалея, сказал стоящему рядом Демину:
— А пулемет все же из строя вышел.
— Но атака не захлебнулась, — заметил Демин.
Снова на машины… И опять, спешившись, вдогонку «противнику». Его преследовали километров десять, пока не наткнулись на искусно замаскированные спотыкачи и проволочное заграждение. Мгновение колебания — и Копанев бросает на спотыкачи свою шинель; еще десятки шинелей летят вслед — роты врываются во «вражеские» траншеи.
Зеленая ракета оповещает об окончании ученья.
…Вот только теперь, в строю, слушая разбор ученья начальником училища, Володя почувствовал и страшную усталость, и удесятерившуюся тяжесть снаряжения.
Багровел закат. Стайка чечеток в пунцовых шапочках атаковала ольху и, разом сверкнув волной грудок, улетела прочь.
— Копанев-то, а? Догадался шинель бросить! Настоящий парень! — шепчет Олег стоящему рядом Владимиру.
— Серяк, керзач, — напоминает Ковалев.
— Ну, брось, — смущенно бормочет Олег.
Он чувствует неловкость: оказаться таким несправедливым к Копаневу! Правда, тот оскорбил его своей фразой о чести, но теперь-то, наверно, Копанев и сам иного мнения о нем, а парень Анатолий — настоящий…
— …Обе стороны действовали отлично, — доносится до Ковалева голос генерала, — но наступающие проявили больше инициативы и напористости…
Володя посмотрел на загорелые, сосредоточенные лица товарищей. Они все были дороги ему, их навсегда соединяла крепкая армейская дружба.
Генерал стал пожимать руки офицерам, курсантам, отличившимся в «бою». И когда кричали «ура», в нем была и радость успешного завершения похода, и гордость за себя, за товарищей, и предчувствие отдыха.
— В колонну по три становись!
— Запевала, гвардейскую походную! — крикнул майор Демин своей роте.
Садовский затянул было, но, не имея голоса, осекся.
— Опыта нет, — вздохнул он.
Посыпались шутки:
— У тебя же природный бас, а ты взял контрабасом…
— Важен дебют.
— Песню, — настаивал Демин.
Тогда запел баском Павлик Снопков, а все подхватили припев:
Отбивая шаг, они шли широкой проселочной дорогой навстречу синеющему вдали городу.
После трехмесячного пребывания в лагерях Ленинград показался Семену и Владимиру еще милее и дороже прежнего.
— Сема, смотри трамвайную линию сняли, троллейбус пошел, — радуясь своему открытию, сказал Володя.
— А сквер новый ты заметил?
— Еще бы! Сема! Вот и не страшны как будто выпускные экзамены, а все же екает сердце. Ну мало ли в жизни случайностей бывает? А вдруг на стрельбах провалюсь.
— Да-а… — протянул Семен, видно, разделяя опасения друга.
— Садовский говорит: «В лепешку разобьюсь, а сдам по-первому разряду».
— А что ты думаешь — и сдаст! Ты видел, какой он изобрел подлокотник для стрельбы из станкового пулемета?
— Очень удобный… А я вчера решил просмотреть статьи об опыте Отечественной войны, и, ты знаешь, что обнаружил? Ну что? Никогда не догадаешься!
Ковалев выжидающе посмотрел на Семена, но тот и не пытался догадываться — мало ли что?
— Статью генерала Агашева и, знаешь, о чем? Атака корпусом без артиллерийской подготовки! А? Корпусом!
— Да, но в условиях огромной насыщенности нашей армии артиллерией? — с сомнением в голосе произнес Гербов.
— Вот тебе и «в условиях»! Он провел эту операцию в сорок четвертом году. Понимаешь, фашисты привыкли к тому, что атаки начинаются только после артподготовки. Это стало в некотором роде штампом… Генерал решил нарушить его. Выдвинул свой план. Ставка поддержала. И вот началась подготовка операции: запаслись маскхалатами, просмотрели коридоры в проволочных заграждениях, рокировали на ходу корпус… Тут расчет на неожиданность, необычность! И что ты думаешь? Операция была осуществлена блестяще! Ведь важно исходить всегда из сложившейся обстановки и возможностей.
— Покажешь статью?
— Конечно, как только придем в училище.
Они сели на скамейку в сквере. Не торопясь, постукивая палкой, мимо прошел старик в черном длинном пальто и черной шляпе, молодая мать пронесла девочку в красном капоре, прошел, держа под руку высокую блондинку, морской офицер.
— Меня вызвал генерал, — сказал Гербов. — Спрашивает: «Не хотите ли по окончании нашего училища стать воспитателем в одном из суворовских?»
— И что же ты?
— Заманчиво, но для воспитателя нужен жизненный опыт. Послужу сначала в линейной части, поработаю с людьми, пригляжусь к ним…
— Эх, вот бы попал в наше Суворовское! Офицеры помогли б!
— Нет, рано! Я поеду на Запад.
— Вот наши пути и расходятся, — огорченно сказал Володя, — я буду проситься на Дальний Восток. Приеду в какой-нибудь самый, самый дальний гарнизон…
— Тебя, поэт, как всегда, заносит, — улыбнулся Гербов.
— Почему же? Кому-то надо служить и в этих гарнизонах.
Они помолчали.
— Да, Сема, давайте все вместе пошлем телеграмму полковнику Зорину, поздравим с получением ордена Ленина.
— Непременно!
— От Сергея Павловича еще письмо пришло.
— Это он к началу наших экзаменов усиливает поддержку, — проницательно заметил Семен. — Жаль, не смогу заехать в училище…
— Почему? А я обязательно загляну.
— Дело одно важное есть, — неопределенно ответил Семен и, густо покраснев, вдруг объявил: — Женюсь…
— Ты? Не может быть! Ты?
Володя лишился речи, остолбенел от этой поразительной новости, от неожиданности. В его голове никак не укладывалось, не могло уместиться, что женоненавистник и скромник Семка вдруг станет женатым человеком, супругом! А может быть, так и бывает: тихоня, тихоня и — вдруг!