Полуэктов прошел почти весь длинный коридор, когда шум за дверьми одного из классов привлек его внимание. Раздавался стук, словно палкой били по фанерному сиденью стула, слышались выкрики, кто-то играл на гребенке с папиросной бумагой.
Генерал приоткрыл дверь. Шум смолк, и на мгновенье все в классе застыли: двое — сидя под измазанной мелом доской, один — скрестив ноги, на полу, в углу, с учебником в руках и бумажным колпаком на голове. Несколько человек стояли у окна над доской для шашек, остальные занимались, кто чем хотел, сообразно размаху своей фантазии. Сидящий в углу вскочил, стянул с головы колпак и крикнул отчаянно, будто его ущипнули:
— Встать! Смирно! Товарищ гвардии генерал, второе отделение пятой роты на самоподготовке.
Генерал пробыл здесь недолго — пожурил за то, что вместо приготовления уроков занимаются посторонними делами, спросил о воспитателе:
— А где старший лейтенант Стрепух?
— Не могу знать! — браво ответил воспитанник в гимнастерке, измазанной мелом. — Старший лейтенант сегодня еще не приходил.
— С утра не был?
— Так точно, с утра!
Дежурному по училищу Полуэктов приказал немедленно вызвать с квартиры Стрепуха, а в его отделение послать для надзора другого офицера.
Сигналист, посланный за Стрепухом на дом, застал его лежащим на постели. Стрепух был убежденным холостяком и жил так, как ему хотелось. Со скучающим видом Стрепух перелистывал «Королеву Марго» Дюма, поплевывая на пальцы, прежде чем перевернуть засаленную страницу. Чтение было редким занятием для Стрепуха, он даже несколько бравировал своим пренебрежением к книгам.
— Шекспиров не читал, — цедил он сквозь зубы, — но честь офицерскую на поле боя отстоять всегда могу…
С массивного, словно высеченного из красного камня, лица Стрепуха не сошло выражение скуки, когда он услышал, что его вызывает генерал. Он неторопливо поставил длинные ноги на пол и спросил, позевывая и небрежно похлопывая кончиками пальцев по губам:
— Немедленно?
— Так точно, немедленно…
— Ну, порядок, идите! — величественно отпустил он сигналиста.
Пребывание в училище Стрепух считал для себя печальным недоразумением, злой шуткой судьбы. В душе презирая «шкрабов», «синечулочниц» и «штафирок», — так Стрепух называл про себя учителей, — он смотрел на свою работу воспитателя как на явление временное, как на перекидной мостик в будущее, где ему виделась «настоящая служба», хотя бы командиром батальона, «настоящая власть» и быстрое продвижение по служебной лестнице, а не это копанье в психологии и педагогике. Он хотел бы немедленно покинуть училище, но делать это со скандалом не входило в его расчеты, поэтому лучшим для себя путем Стрепух считал бездействие, — пусть начальство само отчислит его в линейную часть. Следует сказать, что строевую службу старший лейтенант любил, безупречно знал тонкости команд, разные «штучки», вроде казуистического требования показать на топографической карте магнитный меридиан, у винтовки — пресловутый мулек, или назвать ее восьмую часть. И еще одно качество неоспоримо признавалось за ним и даже ставилось начальством в пример — внешняя аккуратность. Пуговицы шинели сияли у него так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, белоснежный подворотничок выглядывал из-под кителя ровно настолько, насколько ему полагалось выглядывать. Событием необъяснимым и из ряда вон выходящим было бы появление старшего лейтенанта Стрепуха в нечищенных сапогах. Он был в училище ходячим наставлением для военнослужащих, и если возникло сомнение, нужно ли звездочку на фуражке носить поверх ремешка или следует прятать под него, поглядывали на фуражку Стрепуха.
Во время парадов он так величественно шел своей горделивой, легкой походкой впереди роты, так безупречна была выправка его гренадерской фигуры, что все невольно любовались им. Но стоило заговорить с ним, и мгновенно пропадало все очарование. Чаще всего он обходился стереотипными словечками: «Точно!», «Нормально!», «Толково», или литературными штампами: «Свежо предание…», «Не вынесла душа поэта…», бросая реплики небрежно, мимоходом, с сознанием своего превосходства над собеседником. У продавщицы воды он неизменно допытывался:
— Вода мокрая? — и первый при этом смеялся.
Когда Стрепуха спрашивали, какое сегодня число, он деревянно начинал: «С утра было…», и только после этого называл число. Представляясь вне училища и особенно дамам, он говорил со снисходительной улыбкой:
— Сын собственных родителей… — и, поклонившись, откидывал назад горделивым движением головы вьющиеся волосы. Беседуя с кем-нибудь, Стрепух, кроме искажений, неистребимо традиционных среди некоторой части военных, вроде: «шлём», «бархотка», «шинеля», пересыпал свою речь «философскими» отступлениями.
— Во мне таятся большие невозможности, — многозначительно говорил он преподавательнице английского языка Нине Осиповне, поглаживая едва проступающие бакенбарды, — вчера я размечтался, и мысли мои были перенесены далеко вперед…
Сначала товарищи деликатно намекали Стрепуху, что нельзя так уродовать русский язык, но самые дружелюбные поправки он воспринимал настолько нетерпимо, так брезгливо кривил рот, объясняя, что «учился в украинском институте» и «качество зиждется возле этого», что становилось ясным — никакой помощи принимать Стрепух не желает.
Все понимали, что Стрепух — случайное явление в училище и в офицерской семье, и только удивлялись одному: почему он так долго держится?
…Когда Стрепух вошел в кабинет генерала, то уже по одному тому, что генерал не предложил сесть, почувствовал, что разговор предстоит пренеприятнейший.
— Почему вы не с отделением во время самоподготовки? — спросил Полуэктов.
— Я отлучился на полчаса, — начал было старший лейтенант.
— Вы манкируете служебными обязанностями! — побледнел генерал, сдерживаясь, чтобы голос не сорвался на крик.
Стрепух пожал плечами с таким выражением лица, словно хотел сказать: «Ваше дело взгревать, мое — молча выслушивать, что бы вы ни сказали, но от этого ничто не изменится». Он стоял навытяжку, потирая пальцы левой руки, будто счищая с них мел.
— Государство доверило вам, — медленно произнес генерал, — воспитание двадцати пяти мальчиков, а вы их бросаете на произвол. Это, если хотите, бесчестно, — в дни, когда страна напрягает все силы, одолевая врага, отлеживаться. Предупреждаю вас, старший лейтенант, о неполном служебном соответствии. В течение месяца, пока не будет наведен безупречный порядок в отделении, находитесь в нем безотлучно от подъема до отбоя. Идите!
«Выгоню, выгоню, — генерал с неприязнью смотрел в спину уходящего Стрепуха. — Павлин!.. Сущий павлин!..» — и Полуэктов с сердцем захлопнул крышку портсигара.
В два часа ночи он решил снова сделать обход училища: проверить, как несут ночную службу.
ГЛАВА XIII
— Сема, поедешь летом со мной в Тбилиси? — спросил Володя Ковалев своего друга, когда они вдвоем проходили малолюдной улицей, спускающейся к бульвару.
— Не знаю, — подумав, ответил Гербов, — мне очень хотелось бы повидать дедушку, да и село наше после освобождения…
Мимо, звеня цепями на скатах, проехала трехтонка, промаршировала рота красноармейцев и скрылась за длинной кирпичной стеной.
— Ты изменил свое отношение ко мне! — с горечью воскликнул Ковалев.
— Ну что ты! — Семен удивленно взглянул на Володю. Его лицо с крутым, широким подбородком осветилось улыбкой. — Напрасно ты так говоришь. Просто в последнее время я почему-то все чаще вспоминаю отца и маму…
— Ты ведь знаешь, Сема, у меня нет друга ближе тебя, — словно оправдываясь, сказал Володя. — В отделении у меня неплохие отношения со всеми. Хотя нет, — вспомнил он, — Пашкова я недолюбливаю, и даже не из-за того, что у меня с ним было…
— Ты к нему придираешься, — спокойно возразил Гербов. — Генка, в сущности, неплохой парень.
— Вот именно в сущности-то и плохой! Нарцисс самовлюбленный… И вечно хвастает своим папашей. Ну ладно, отец у него генерал, да он-то сам при чем тут? — Ковалев подпрыгнул, сердито ударил варежкой по ветке, покрытой снегом. — Все твердит: «Пойду по дипломатической линии!» Я спрашиваю Пашкова: «Кто же тебя отпустит из училища: ведь на тебя истрачены огромные деньги?» А он посмотрел на меня снисходительно сверху вниз и говорит: «Папа за все заплатит…» Я бы его, аристократа, из комсомола выгнал! — гневно сказал Ковалев.