Боканов и капитан Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станции, сооруженной юными географами. Офицеры давно не имели возможности поговорить не спеша, наедине и порядком соскучились. Между ними возникла та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делает людей обладателями самого большого богатства на свете.
— Воюешь, Алексей Николаевич? — ласково посмотрел на товарища Боканов.
— Воюю, друже! — ответил капитан Беседа и, достав свою неизменную, похожую на бочонок трубочку, стал набивать ее табаком.
— Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитанный молодой человек». Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как в лагере со злополучным ремнем… Да… так об Артеме. Любимый жест Артема: голову вздернул и — цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж и выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича, сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили! И Мария Семеновна была, напомнила ему: «Ты же обещал мне не ругаться!» Авилкин выступил: «Я, — говорит, — на что беспартийный, и то себе такое не позволил бы». Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.
— Галантности захотел! — смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.
— Не в галантности дело, — спокойно возразил капитан Беседа. — Да вот, пожалуйста… — Он задумчиво раскурил трубку, в уголках его глаз залучились морщинки. — Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели пить чай: отец Кирюши — полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна, и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я как на раскаленных углях сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола: вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной бросает в рот. Родители не замечают или делают вид, что не замечают, а я… я едва выдержал позорище. Сгорел! Это же мне укор — нечего сказать, воспитал!
— Казнишься, — ввернул Сергей Павлович словцо и лукаво посмотрел на друга краешком глаза.
Но капитан Беседа был сегодня настроен эпически спокойно и продолжал не спеша:
— Казнюсь! Очень виноват: недоработал. Офицеры старой армии — дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как держать себя в обществе. Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручки дамам, вовремя подать стул. Упаси бог — кушать рыбу с ножа! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так же. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету, и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево!» Конечно, мы должны научить суворовцев правилам приличия. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны, — понимаешь, внутренне, — уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Ну, я слишком: расфилософствовался, — спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.
— Мне кажется, ты прав, — серьезно сказал Сергей Павлович. — Я в дневнике у моего Ковалева прочитал: «Если я сижу в нашем кино и вдруг увижу — офицер смотрит картину стоя или техничка наша, Алексеевна, осталась без места, я не могу спокойно сидеть, мне кажется, они думают обо мне: „Невежа ты, невежа! Этому тебя учат?“ Даже настроение портится, картину смотреть неинтересно. Но как только уступлю место, сразу на душе становится спокойно, и на экран приятно смотреть».
— Хорошо, — одобрительно сказал Алексей Николаевич, — право, хорошо! А мы, знаешь, — ревниво сообщил он, — в отделении стали выпускать ежедневно газету, Кошелев редактирует. А Каменюка — «постоянный корреспондент». Между прочим, я ему сказал: «Помоги Авилкину стать комсомольцем, иначе мы с тебя спросим».
— Твой Авилкин все такой же? — полюбопытствовал Боканов.
— Ну, что ты! — встал на защиту питомца капитан Беседа. — Он теперь много лучше, да и сегодня я для него припас один педагогический «снаряд». Но об этом потом расскажу, извини, надо идти.
В классе нетерпеливо ждали Алексея Николаевича.
Это необычное собрание он назначил две недели назад. Дадико и Павлик получили тогда же задание — выучить отрывки из «Детства Обломова»; Артем и Илюша — подобрать материалы из газет о стахановцах и героях труда.
Ребята расселись за парты и выжидающе уставились на капитана. В дверях, появился Веденкин. Поздоровавшись за руку с Беседой, он сел на задней парте.
Капитан предоставил слово Авилкину и Мамуашвили. Они читали наизусть по очереди:
— «Он большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть — голову… Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов ему никаких не делал и пояснений никаких не требовал».
— «…Как встанет утром с постели, — продолжал Дадико, — после чая ляжет тотчас на диван и обдумывает, пока голова утомится от тяжелой работы… Довольно сделано сегодня для общего дела, блага».
— Как он так может? — удивленно прошептал Максим.
— Действительно облом, — шепотом ответил Артем, — только и знал, что покрикивать: «Эй, Васька, Ванька, подай, сбегай!» Прямо паразит! — заключил он.
Когда Павлик и Дадико закончили чтение отрывков из «Обломова», их место заняли Артем Каменюка и Кошелев. Они начали рассказывать о шахтерах Донбасса, колхозниках Киргизии, о людях, восстанавливающих Сталинград.
— После работы на производстве, вечером, добровольно идут помогать строителям, — с увлечением говорил Артем, вздергивая подбородок.
Кирюша осуждающе пробурчал:
— И родители виноваты, что так Обломова воспитали.
Алексей Николаевич улыбнулся про себя: Голиков имел в виду, конечно, свою маму, очень баловавшую его.
Артем Каменюка тактично сказал, не называя имени, но все поняли, что сказано это в адрес Авилкина:
— Если б у нас осколок облома завелся, уроки не учил, разве мы бы это терпели? Факт, что нет!
Авилкин на всякий случай одобрительно закивал головой, а офицеры незаметно переглянулись.
Следующий день был воскресным, большинство суворовцев ушли на концерт в филармонию.
Авилкин, слегка пригнувшись, стремительно мчался по плацу.
— Ребята, — кричал он, — герой труда приехал! Ребята! Изобретатель оружия! Три ордена Ленина!
Все, кто был на плацу, ринулись в клуб. Там собралась вся рота майора Тутукина.
Такие встречи с Героями Социалистического Труда, стахановцами, учеными, старыми большевиками, представителями демократической молодежи Болгарии, Албании устраивались часто. Зорин требовал от воспитателей:
— Учите детей видеть нашу жизнь! Кадета отгораживали монастырской стеной, чтобы при столкновении с действительностью не рушились те фальшивые идеалы, которые навевались ему в корпусе. Мы же заинтересованы в слиянии с жизнью Родины. Мы — миллионная часть ее!
И действительно, дыхание страны ясно ощущалось детьми за высокими стенами училища. Народ, победоносно завершив войну, залечивал раны. Вчерашние гвардейцы стали у домен, поднялись на строительные леса. Так же часто, как во время войны, можно было услышать слова: «форсировали», «штурмовали», «сломили», теперь звучали новые: «построили», «пустили в ход», «подняли из руин». Все это воспринималось как донесения с поля боя, с фронта сражения за пятилетку.
В училище появились стенды с цифрами пятилетки, комсомольцы устраивали субботники, переписывались с шахтерами, собирали посадочные семена, делали радиоприемники для жителей Яблоневки.