— Если это не нарушит ваших планов, дайте, пожалуйста, моим сынкам для сочинения тему: «Какую роль играет чистота и аккуратность в коллективном труде».
Теперь, пожимая руку капитана Васнецова, Алексей Николаевич поинтересовался:
— Писали?
Васнецов молча достал из портфеля тетрадь Самсонова.
— «На корабле почему такая четкость? — начал быстро читать капитан Беседа. — Там чистота, порядок! И на производстве чистота: разве же в грязи хорошие детали сделаешь? Да что далеко за примерами ходить: у нас, если суворовец неряха — измазан, неумыт, тетрадь у него не в порядке, ботинки пыльные, — на него просто смотреть противно. Я сам такой раньше был — знаю!»
Довольный капитан Беседа расхохотался. Он смеялся заразительно, так, что даже слезы выступили на глазах. Глядя на него, заулыбались и остальные, хотя не знали, в чем дело.
— Здорово это мы с вами придумали! — сказал он капитану Васнецову. — Я завтра постараюсь вас увидеть, остальные работы прочту — это для меня клад!
Васнецов сумрачно кивнул головой. Он никак не мог отделаться от неприятного чувства виновности: на его уроке был полковник Белов и после справедливо укорял: «Вы упустили возможность рассказать о борьбе Ломоносова с иностранным засильем в академии». Учитель не мог простить себе этого промаха.
Капитан Беседа распрощался со всеми и ушел, но, видно, ему очень хотелось еще побыть в учительской.
После его ухода заспорили об оценках.
— Не люблю озираться на баллы вчерашнего дня, — с обычной для него горячностью заявил Веденкин. — Что заработал, то и получай! Я вам больше скажу: если у меня возникает на то моральное право, хотя бы малейшее, я с удовольствием, понимаете, с удовольствием, ставлю пятерку слабому и двойку отличнику.
— Разве можно поставить пятерку Савве Братушкину по случайно удачному ответу, если я наверное знаю, что его потолок четыре? — возразил пожилой, сухощавый географ.
— Вредная предельщина! — воскликнул Веденкин возбужденно. — Вы обрекаете Савву на четверку. Предопределили, и он сам начинает думать, что на большее неспособен! — И продолжал, уже более спокойно: — Есть сторонники опроса редкого, но, как они говорят, фундаментального, — одного ученика по двадцать-тридцать минут спрашивают. Я противник этого. Спрашивать надо понемногу, но чаще, и все время прощупывать, восемь — десять раз за четверть тормошить. Тогда никто никогда не гарантирован, что его снова не вызовут. Иной раз, — Веденкин хитро сузил глаза, — надо устроить «проверку честности», четыре-пять раз подряд одного и того же вызывать. Или делать «сюрпризы последнего дня четверти». Парень уже успокоился: «Пятерка обеспечена, можно урок не учить!», — а я его: «Пожалуйте ко мне!» Вы скажете: «Ловите, вредничаете», а я отвечу: «Приучаю к систематической работе».
Яростный спор закончился победой историка, но Виктор Николаевич не успокоился и нашел новое поле боя:
— Вы согласитесь, что в педагогике более даже, чем в медицине, важна профилактика? Очень многого можно предусмотрительно избежать, предупредить конфликт в самом его зародыше. Верно? Вот свеженький пример. Отделению в полдень сделали прививку против сыпного тифа. К вечеру многие ребята прихворнули — поднялась температура, клонило ко сну, они не готовили уроков и рано легли спать. Наутро преподаватели и я, грешный, никем не предупрежденные, принялись спрашивать ребят. Посыпались единицы и двойки. Дети, видя явную несправедливость, стали нервничать, и этот день внес много нездорового в отношения учителей и учащихся. А всего этого легко было избежать, если бы воспитатель заранее уведомил преподавателей о последствиях вчерашних уколов.
У дальней стены учительской, на диване, офицеры-воспитатели ведут свои разговоры, особенные, военно-педагогические, таких не услышишь нигде, кроме военного учебного заведения.
— Сколько у тебя суворовцев поражено двойками? — спрашивает один.
— Получается какая-то странная вилка между успеваемостью в четверти и успеваемостью по результатам последнего диктанта, — тревожно отвечает другой.
— Я с ним вожусь, вожусь, а должной отдачи нет, — сетует третий, — приходится все время держать его на боевом взводе.
— Голову наотрез даю, — слышится голос Веденкина, — он успел подсесть к воспитателям, — что у нас в училище есть еще коренные и пристяжные! Коренные честно тащат педагогический возок, пристяжные только делают вид, что тащат, а сами на ходу травку пощипывают.
На пороге учительской появляется полковник Зорин. Все встают. Офицеры довольны: они питают особую симпатию к этому высокому, смуглолицему человеку. В последние месяцы он тяжело болел: сказывались ранения, но он крепился, неизменно был на вечерних поверках, в ротах. Только иногда невольная судорога лица выдавала боль, и он торопливо уходил.
— Сидите, сидите, — говорит Зорин.
В учительской становится еще оживленнее.
— Может быть, я, как беспартийный да еще и математик, что-нибудь не так скажу, — замечает Семен Герасимович, — но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объясняет, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок. Думаю, нас такое теоретизирование не устраивает.
И пошли разговоры: сетовали, что суворовцы не всегда тактичны, что не у всех развито чувство признательности к офицерам-воспитателям, что иным питомцам кажется: мир вертится только для них и вокруг них.
Говорили так, как обычно говорят между собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их питомца в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту, нашли бы множество примеров его благородства.
— Очень интересную работу проводит капитан Беседа, — раздался голос Зорина. — У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин не нарадуется: и строевик, и общественник, опора командования!
Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощутить плоды своих усилий.
— Капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал, предприимчивости, — продолжал Зорин. — Они провели интересное собрание, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны народной демократии», а Илюша Кошелев — помните, лопушок такой? — сделал ни больше, ни меньше, как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Каков?
Зорин обвел всех торжествующим взглядом.
— Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя лично ответственным за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил: «Рано… Еще подготовиться надо. Нельзя же снова позориться!»
— Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова тогда из комсомола не исключили? — с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров.
Боканов нахмурился: легче всего задавать такие вопросы.
— Думаю, что правильно, — без колебаний ответил Зорин. — Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах — выгнали! Не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее завтрашний день.
Он взглянул на Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно проговорил:
— Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин не достойны уважения, но кто может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих возможностях.
Зорин неторопливо закурил.
— Когда на ротном собрании решили Пашкова оставить, я ведь поддержал. Но помните, товарищи, на каком условии? Мы должны усилить внимание к нему.
Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.