— Мне сегодня с вами по пути, — обратился Зорин к Боканову. — Я на вокзал: сына встречать.
ГЛАВА XIX
Боканов и Зорин шли аллеей. Теплый весенний ветер, пахнущий талым снегом, набухшими почками деревьев, рекой, приятно обвевал лица. В шинелях, перехваченных ремнями, было жарко.
— Я ведь дедушка, — мягко улыбаясь в темноте, сказал Зорин. — Внучка Светлана уже собственноручно приписала мне в письме две строчки «Золотой дедуся, я тебя сто, двести раз целую».
Сергей Павлович не видел лица Зорина, но догадался, что он улыбается.
— Цифры знает, только шесть от девяти никак отличить не может. Алеша писал, что повесил над ее кроваткой большую шестерку, нарисованную на картоне. Светка долго уснуть не могла, все ворочалась. Потом позвала мать: «Сними, пожалуйста, девять наоборот, она меня мучает…»
Сергей Павлович вспомнил, как его сын еще недавно называл газированную воду «колючей».
Зорин посмотрел на часы.
— Поезд придет через пятьдесят минут. Вы, может быть, торопитесь?
Боканов прикинул: Нина сменяется в двенадцать.
— Нет, у меня часок свободен, — ответил он.
— Тогда давайте посидим немного, — предложил полковник. — Вечер-то какой чудесный!
Они сели на высокую скамью под старым каштаном.
— Я, товарищ полковник, часто вспоминаю один наш разговор. Мы в лагерях как-то вечером засиделись, помните?
— После спектакля, что ребята ставили?
— Да, — подтвердил Боканов. — Тогда вами была высказана такая мысль: «Чем полнее мы овладеем законами педагогики, открытыми и теми, которые еще следует открыть, тем быстрее и без грубых ошибок будем создавать у детей необходимые нам качества характера. Садовод обязан безупречно знать условия роста саженцев, методы ухода за ними». Но главное, что запало мне в память, это ваши слова: «Воспитатели должны быть рационализаторами, изобретателями».
— Больше того, Сергей Павлович, — подхватил Зорин, — я убежден: не за горами то время, когда звания лауреатов и Героев Социалистического Труда будут присуждать творческим работникам педагогики, новаторам, ломающим старые представления. Ибо то, что нас удовлетворяло в прошлом году, в этом уже недостаточно. Рабочие, колхозники, люди науки ищут, совершенствуют свой труд, открывают новые методы и приемы. И наш коллектив должен стать педагогической лабораторией, а каждый воспитатель — творческим исследователем… Ведь вот, Сергей Павлович, мастер на производстве передает свои «секреты» молодым рабочим. А вправе ли мы бездумно распылять свой опыт, приобретенный с таким трудом? В нашем ли характере искать покоя, довольствоваться уже достигнутым?
Боканов, слушая Зорина, подумал: «Да, нам уже есть чем поделиться», а вслух сказал:
— Сейчас многие офицеры ведут дневники, записывают наблюдения, обобщают, ищут законы и правила. Это облегчит, конечно, труд воспитателей, которые придут нам на смену, придаст их работе точность.
— И вы ведете такие записи? — пытливо спросил Зорин.
— Да, — просто признался Боканов, — это стало потребностью. Как бы ни устал, как бы поздно ни возвратился домой, а сажусь и записываю.
— Если это не секрет, какую, например, запись вы сделали вчера? — с глубокой заинтересованностью спросил Зорин.
Мимо них торопливо прошел к станции железнодорожный рабочий с фонарем; осторожно пронесла на руках спящего ребенка женщина; из ближайшего дома донеслись приглушенные звуки пианино. «Вторая прелюдия Скрябина», — вскользь отметил Боканов, но мысль возвратилась к разговору:
— Что записывал вчера? Да!.. — вспомнил Боканов. — Но не знаю, может ли это быть вам интересно, — с сомнением сказал он, — я записал, что ощущение расстояния, промежутка (но не пропасти!) должно сохраниться между детьми и воспитателями. Это необходимое условие почтительности и уважения. Собственно, эта мысль не нова, ее высказал Антон Семенович Макаренко. Чрезвычайно важно и офицеру, и суворовцу научиться чувствовать, где кончается служба с ее официальностью, строгостью и начинаются душевные отношения. Дело в том, что служба и быт настолько слиты у нас в училище, что порой, сам не замечая того, офицер на внеслужебные отношения переносит тон и действия, диктуемые уставом. Кое-кто из питомцев, вырвавшись на час-два из строгих рамок воинских порядков, не ощущает грани, где начинается недозволенное, нетактичное, и допускает вольности, претящие всякому взрослому человеку. Это отпугивает некоторых офицеров.
Зорин понимающе кивнул головой.
— Не желая подвергать неприятным испытаниям свое самолюбие, — продолжал Боканов, — иной из нас предпочитает постоянно сохранять расстояние между собой и воспитанниками, пожалуй, даже большее, чем следовало бы. Так спокойнее и легче. Гораздо сложнее научить детей понимать грань возраста и отношений, чтобы не забывали о ней, как в хорошей семье не забывает сын, даже в минуты самой сердечной близости, о том, что перед ним отец.
— Это верно, — воскликнул полковник, — но, простите, мне кажется, как-то не полно… тут еще что-то должно быть о терпении, в лучшем смысле этого слова.
Боканов удивился совпадению мыслей.
— Представьте себе, товарищ полковник, именно об этом я очень много думал и пришел к выводу: только тот из нас достигнет в воспитании значительных успехов, кто терпелив, последователен и настойчив. Легко наказывать, метать громы и молнии, — много труднее кропотливо, изо дня в день выпрямлять натуры. Великие образцы терпеливого перевоспитания крестьян в коллективистов, любовного выращивания дружбы между народами Советской страны дает наша партия. И каждый раз, когда мне, нам хочется отмахнуться от «чернового труда», мы должны вспоминать эти образцы и вооружаться терпением. Да! Прекрасная должность — быть на земле человеком, но вдвойне прекрасна должность воспитателя советского человека.
Сергей Павлович неловко умолк: «Выспренно получилось! В мыслях все гораздо проще».
Зорин с гордостью слушал Боканова. «Действительно, они очень выросли, — подумал он о воспитателях, — и руководить ими так же, как мы это делали два-три года тому назад, уже нельзя: вмешательство, советы должны быть тоньше и глубже… Нам самим надо многому учиться, иначе отстанем, а жизнь не терпит этого».
Стрелка светящихся часов на перекрестке улиц приближалась к двенадцати. Офицеры поднялись со скамейки и распрощались.
ГЛАВА XX
Авилкин и Самсонов катаются на «гигантских шагах». Они берут разбег и, взлетая на веревке в воздух, успевают обменяться новостями.
— Коваль говорит, Семена Герасимовича чествовать сегодня будут! — сообщает Самсонов и стремительно летит вниз. Быстро перебирая ногами, он отталкивается от земли и снова взлетает.
— За что чествовать? — чуть не сталкиваясь с другом, успевает спросить Авилкин.
— Сорок лет безупречной педагогической деятельности! — важно выговаривая слово «педагогической», поясняет Сенька и плавно опускается вниз. Толчок. С полминуты они летят рядом.
— Коваль говорит — наградят орденом Ленина. Утром получили приветственную телеграмму от нашего главного генерала из Москвы. Так и написано: «Младшему лейтенанту Гаршеву».
Удивительный народец! Внешне — беспечный вид, наивные глаза, будто ни о чем, что касается взрослых, не знают и знать не хотят, на лице безмятежность простачков, а на самом деле поразительная осведомленность и наблюдательность. Лучиком из уголка глаза осветил все, вобрал, запомнил и спрятал лучик под бесхитростными ресницами, словно и не было ничего.
— Наградят, — тоном многоопытного человека убежденно подтверждает Авилкин. — Я выдал бы орден и нашему капитану, и капитану Васнецову, — думаешь, ему легко меня русскому языку учить, когда я такой несобранный? — Авилкин с удовольствием произнес однажды услышанное слово. — Слушай, а давай мы…
Они разминулись, догоняют друг друга. Наконец поравнялись, и Павлик закончил:
— …давай ребят подговорим и выделим делегацию от нашего отделения приветствовать Семена Герасимовича.