Сеньке предложение понравилось.
— Давай! — охотно соглашается он и, став на землю, высвобождает ногу из петли.
— Пошли сейчас!
Пробегая коридором второго этажа, Самсонов из окна увидел внизу, на улице, возвращающуюся с тактических занятий первую роту.
— Гляди, гляди! — восхищенно воскликнул Сенька и схватил Авилкина за плечо.
Навстречу суворовцам шли солдаты. Они тоже были в поле, несли на плечах щиты с мишенями, пулеметы. Роту Русанова вел вице-старшина Гербов. Когда суворовцы поравнялись с солдатами, Гербов скомандовал:
— Рота, смирно, равнение налево!
Оба подразделения перешли на строевой шаг. Приветствуя друг друга, до отказа повернули головы, соревнуясь в бравой выправке.
— Красота! — захлебнулся Павлик, весь подавшись вперед.
Самсонов и Авилкин проследили глазами, пока рота Русанова скрылась под аркой ворот, и побежали дальше, но скоро опять припали на этот раз к маленькому оконцу, выходящему на задний двор училища. У водопроводного крана стояла старушка в длинном черном пальто — наверно, мать одного из офицеров. Набрав воду, она с трудом понесла ведра, сгибаясь под их тяжестью. Из-за стены гаража выскочил Артем, подбежал к старушке, что-то сказал. Она на мгновение поставила ведра на землю, кивнула головой, видно, благодаря, и пошла дальше. Но Каменюка не отставал, в чем-то с жаром ее убеждая. Наконец он отобрал ведра и, быстро перебирая ногами, намного перегнав старушку, остановился только на крыльце офицерского общежития.
Авилкин с завистью сказал Самсонову:
— Чертов Каменюка! Я б куда быстрее донес! Капитан говорит: вежливость — украшение офицера.
Помощником дежурного офицера по первой роте в этот день был Пашков. Когда все протерли свои карабины и поставили их в пирамиды, Геннадий начал проверять чистоту оружия: щелкнул затвором оружия Андрея, заглянул в ствол, удовлетворенно поставил на место, приподнял карабин Саввы, внимательно осмотрел затыльник.
— Грязный, почистить, — кратко приказал Братушкину, и Савва покорно принялся чистить оружие.
Пашков сделал еще несколько замечаний и, деловито сдвинув брови, пошел из ружейного парка в роту — проверить, все ли там в порядке. В бачке не оказалось воды для питья. Мимо неторопливо брел с книгой в руках Ковалев, на ходу перелистывая ее, пробегая глазами. Лицо у него было довольное.
— Вице-сержант Ковалев! — официально обратился к нему Геннадий. — Наполните бачок водой!
Ковалев и Пашков имели одинаковое звание, но на стороне Пашкова сейчас было священное право дежурного. Однако Володя не мог отрешиться от мысли, что это не вообще дежурный, а Пашков — дежурный, и недовольно процедил сквозь зубы:
— Молод командовать!
Пашков, в прежние времена способный только поиронизировать, вдруг весь подобрался, напружинился, между бровей легла волевая складка, точь-в-точь как у отца. Требовательно глядя на Ковалева, он отчеканил:
— Завтра ты будешь командовать, тебе тоже так отвечать? Ты не мне подчиняешься, а назначенному командиру, армейским порядкам!
Владимир, мысленно прикрикнув на себя: «Опять за старое!», пробурчал в ответ:
— Ладно, не учи, налью. — Но уже спускаясь по лестнице, примирительно подумал: «Он прав — служба!»
Когда Ковалев, держа перед собой за ручки бачок с кипятком, возвращался в роту, ему навстречу попался Авилкин.
— Иду по радио выступать! — возбужденно сообщил Павлик на ходу. Бронзовая голова его, промелькнув между балясинами перил, исчезла.
Павлик оказался в отделении Беседы «последним могиканом» бесславного племени лодырей.
Давно переборол сей недуг Артем Каменюка, уже получал четверки по русскому языку Самсонов, и вообще-то тройка стала редкостью в отделении, а Павлик Авилкин никак не мог преодолеть в себе легкомыслия: надеялся на авось, на подсказку, на случай.
Его не раз укоряли на классном собрании, «продергивали» в боевом листке. Это действовало не более двух дней, и снова — как с гуся вода.
Авилкин даже для своих лет был безответствен и недостаточно серьезен. Например, желая закалить себя, он решил бегать босиком по снегу. Как только этот гениальный замысел осенил голову Павлика, он, едва дождавшись отбоя, снял ботинки, носки и начал обегать три назначенных самому себе круга. Хорошо, что в это время через стадион проходил Веденкин. Заметив странного бегуна, офицер заинтересовался им и прекратил «закалку».
В общем и у отделения, и у Беседы имелось вполне достаточно оснований для недовольства Авилкиным.
Но вот подоспела неожиданная помощь. Пришло письмо от председателя колхоза, в котором работала бабушка Авилкина.
Бабушку Павлик любил самозабвенно. Ее, единственного родного человека, он пуще всего боялся огорчить. На каникулах Павлик изо всех сил старался помогать ей. Обычно непоседливый, нетерпеливый, дома он льнул к бабушке, мог часами просиживать около нее на невысокой скамеечке, помогая в работе и рассказывая об училище, о генерале, о своих похождениях — всегда возвышенных и героических.
Однажды Павлик, узнав, что капитан Беседа собирается послать бабушке письмо, которое могло только огорчить ее, стал умолять воспитателя:
— Товарищ капитан, вы меня лучше в город не пускайте! Товарищ капитан, лучше наряд вне очереди дайте! — Он так смотрел на Алексея Николаевича, что капитан сказал: «Повременю».
Но за дело взялось комсомольское бюро первой роты. Авилкина вызвали на бюро и потребовали от него не подводить училище. Когда же и это не помогло, то по совету Боканова поручили Владимиру написать письмо в правление колхоза того села, откуда приехал Авилкин. И вот теперь Павлику писал сам председатель колхоза «Путь Ильича» — Афанасий Лукич Севастьянов, прославленный партизан отряда, которым командовал погибший отец Авилкина.
«Что же ты нас подводишь? — писал Севастьянов. — Какими глазами глядеть будешь, когда на каникулы приедешь? Ты, может, считаешь, хорошо или плохо учиться — это только твое дело? Заблуждение. Наше это дело, всенародное.
Весь мир смотрит, как мы работаем, какие у нас успехи! Учти это и поступай государственно. Бабушка твоя, хотя ей уже шестьдесят три года, заслужила звание Героя Социалистического Труда, а ты с ней не считаешься! Думаешь, ей приятно, когда люди спрашивают: „Как внучек учится?“ — отвечать: „Плохо… безответственный он“.
Слушай, Павел, наказ всего колхоза: немедля выступи там у вас по радио перед всем училищем и скажи: „Даю слово сына геройского партизана Анатолия Ивановича Авилкина, что буду по-советски относиться к своему долгу“. Когда это слово дашь, напиши нам и, смотри, сдержи его. Не сдержишь — не являйся в село… И бабушка, всеми уважаемая Евдокия Петровна, писать тебе не станет, позорно и горько ей за тебя».
Ковалев не успел еще поставить на место бачок, когда услышал голос диктора училища Павлика Снопкова.
— Внимание, товарищи радиослушатели, сейчас перед нашим микрофоном выступит суворовец Авилкин…
«Все-таки подействовало!» — удовлетворенно подумал Владимир об Авилкине. Мысль невольно перешла к недавнему столкновению с Геннадием.
Первое время после своего выступления на комсомольском собрании, разбиравшем дело Пашкова, Володя не задумывался, справедливо ли он тогда говорил. Это было для него совершенно ясно: Геша зарвался, вызывающе держал себя, его надо было как следует проучить. Но ни тогда, ни теперь Ковалев не чувствовал к Пашкову злобы, и если голосовал за его исключение, то, скорее, в пылу нахлынувшего возмущения. Немного позже, увидя, какое сильное действие произвело на Пашкова исключение из комсомола, как остро переживал он осуждение, как затем решительно, без тени заискивания изменил отношение к товарищам, Володя начал подумывать: «Не слишком ли мы на него обрушились? Поучили, на всю жизнь запомнит, а калечить не надо».
Недоброжелательность в отношении Геннадия вытеснялась чувством уважения к нему. В конце концов он мужественно переносит беду и, по всему видно, может быть хорошим товарищем. Когда на ротном собрании Геннадию дали строгий выговор «за пренебрежение к товарищам», он сказал: «Я знаю, что не достоин… но постараюсь оправдать».