Сейчас, ни за что ни про что нагрубив Пашкову, Владимир почувствовал вину перед ним. «Так парня можно совсем заклевать», — подумал он. Подойдя к Геннадию, Владимир полусерьезно, полушутливо доложил:
— Ваше приказание выполнено.
— Хорошо, — просто и деловито ответил Пашков. Володя дружелюбно посмотрел на Пашкова:
— Я был неправ…
— Да ну, пустяки, — смущенно пробормотал Геннадий и заторопился с озабоченным видом.
ГЛАВА XXI
На волейбольной площадке состязаются офицеры-математики против историков. Семен Герасимович около судьи сочувственно покашливает при каждой неудаче коллег. Вокруг стена болельщиков.
— Товарищ майор, тушите!
— Резаным, резаным!..
— Последний удар!
В ворота училища въехало несколько автомашин: возвращались с поля офицеры-воспитатели. Среда для них самый тяжелый день недели. К обычным обязанностям в этот день прибавляется командирская учеба: философия, диктанты по русскому языку, лекции по педагогике, изучение материальной части оружия, стрельбы. Вот и сегодня они выезжали на рекогносцировку местности к предстоящим тактическим учениям. По загоревшим, обветренным лицам, по старательно стертой, но въевшейся в сапоги весенней грязи можно было безошибочно определить: генерал Полуэктов, проводивший эти занятия, заставил офицеров немало походить в поле.
Начальник строевого отдела встретил Боканова приветливым окликом:
— Добрый день, товарищ майор!
— С каких это пор — майор? — удивленно спросил Сергей Павлович.
— Пришел приказ о присвоении вам нового звания. Запасайтесь погонами с двумя просветами и угощением для меня за добрую весть, — пошутил начальник строевого отдела.
Боканов едва успел почиститься и умыться — надо было вести взвод в тир.
Выполняли второе упражнение по стрельбе из карабина. Первым стрелял сам офицер: две пули легли в десятку, одна — в девятку.
Передавая оружие Ковалеву, Бокатов посоветовал:
— Наводите под нижний обрез яблочка.
Павлик Снопков позади огневого рубежа шепотом острил по поводу каждого выстрела товарищей:
— Определенно, не тем глазом целил!
— Поехала молоко пить!
К шуткам его обычно относились снисходительно, но сейчас кто-то недовольно остановил: «Не надо под руку!»
— Суворовец Снопков Павел, на огневой рубеж! — раздался голос Боканова, и Павлик четким, красивым шагом быстро подошел к офицеру. Стрелял Снопков метко и сегодня отстал от лучшего стрелка взвода, Владимира, только на четыре очка. Общий результат стрельбы был хорошим; довольный Боканов приказал Братушкину и Пашкову почистить оружие, а остальных повел в класс.
— Сейчас будут передавать по радио важное правительственное сообщение, — пояснил он дорогой.
В классе стоял радиоприемник, который смастерил Семен Гербов. Эта работа нелегко далась Гербову. Первый приемник, собранный им, молчал. Товарищи только удивились. Второй — тоже, товарищи уже начали подтрунивать. Но Гербов, упорно, подбирая необходимый материал, сделал третий радиоприемник, и он наконец-то, заговорил!
Едва умолк голос диктора, передававшего правительственное сообщение о выпуске займа восстановления народного хозяйства, как Владимир вскочил с парты.
— Товарищи, — сказал он, — давайте сложимся и купим коллективную облигацию!
Предложение всем понравилось.
— Облигацию хранить у командира роты!
— Так и назвать ее: коллективная третьего взвода! Выигрыш — роте!
Андрей тут же внес сорок пять рублей (из пятидесяти, недавно полученных от матери), Геннадий — сто двадцать («Ого, ты богач!»), не сказав, что отдал почти весь свой капитал: от отца переводов больше не было, а эти заветные берег на фотоаппарат «ФЭД»; Семен ходил по классу с мрачным лицом: «Безобразие, за душой ни копейки», но повеселел, придумав: «Продам букинисту несколько своих книг». Собрали восемьсот рублей.
Боканов посоветовал:
— Обратитесь по радио к другим ротам.
Члены бюро здесь же решили пойти по ротам. Андрей сел писать плакат: «Суворовский рубль — в народную копилку!»
Почин подхватили в училище сразу. Павлик Авилкин писал домой: «Дорогая бабуся! Я подписался на заем на тридцать пять рублей, на те, что ты мне подарила, ты не сердись, пожалуйста! Прошу сообщить, как у вас в колхозе с подпиской? Наш капитан говорит, что я стал серьезнее и с учебой у меня дело лучше обстоит, так что ты не волнуйся».
Уже больше года между отделением Беседы и шестым классом «А» мужской школы имени Чкалова установились дружеские отношения. Приходили в гости друг к другу, устраивали общие вечера, многие из суворовцев по воскресеньям ходили домой к своим новым товарищам.
Начало этой дружбы положил Артем. Как-то на улице он познакомился с пятиклассником Митей Родиным. Митя спросил:
— А ты про жизнь Суворова хорошо знаешь?
— Ну, ясно, — с апломбом ответил Каменюка.
— И мы, конечно, о Суворове читали, — самолюбиво пояснил Родин, — но хорошо бы получше узнать.
— Так я могу к вам прийти рассказать, — легкомысленно предложил Артем.
— Правда? — обрадовался Митя. — Я поговорю с Еленой Дмитриевной, нашей учительницей, и ты к нам в класс придешь!
Артем не рад уже был, что пообещал, но делать нечего: назвался груздем…
— Ну, пока! — щелкнул он каблуками и, отдавая честь, поднял ладонь к фуражке так медленно, словно на руке висела гиря.
Артем смущенно рассказал Алексею Николаевичу о своем обещании. Капитан Беседа с готовностью поддержал его, мгновенно оценив открывающиеся возможности. Он заставил Артема дважды переписать конспект рассказа о Суворове, кое-что сам дополнил, взял в историческом кабинете училища альбом о Суворове и вместе с Артемом отправился в назначенный час в школу.
Они шли улицей, залитой солнцем. Май разбросал по земле зеленые сережки тополя, затопил город молочной пеной цветущих садов. Над нежнорозовым яблоневым цветом навис несмолкаемый пчелиный гул.
По дороге воспитатель давал последние наставления.
— Когда зайдем в школу, фуражку не забудь снять…
— Да вы не бойтесь, я не подведу! — уверял Артем, приноравливаясь к широкому шагу офицера. В одной руке Каменюки свернутая карта, в другой — альбом.
«Ишь ты, самоуверенный какой», — с опаской подумал капитан. Но краснеть ему действительно не пришлось. Артем держал себя безупречно: со стороны посмотреть — прямо изысканнейше воспитан! Его невозможно было ни в чем упрекнуть. Прежде чем приступить к докладу, он догадался даже (совершенно самостоятельно, об этом ему не говорил Алексей Николаевич) спросить пожилую учительницу: «Разрешите начать?»
«Правильно, правильно, — мысленно похвалил Беседа, — именно у нее и следовало спросить, а не у меня».
Учительница посмотрела на своих детей: мол, слышали? Учитесь! И разрешила.
Школьники уставились на Артема с нескрываемым восхищением. Вот это парень! Пуговицы мундира сияют, на воротнике какие-то штуки золотые, на брюках прямо генеральские лампасы, белые перчатки он небрежно положил в фуражку. А как говорит — заслушаться можно! И про Измаил, и про Швейцарский поход, и даже точно объяснил, почему училище Суворовским называется. Сам такой выдержанный, но видно, если тронешь — в обиду не дастся!
Каменюка чувствовал себя великолепно: откуда только появилась уверенность жестов, спокойная рассудительность! Он не важничал, не «задавался», но маленькая фигурка его буквально излучала достоинство.
— Я вот вам кусочек прочитаю на память, — сказал Артем, — это Александр Васильевич Суворов племяннику своему написал. Конечно, можно своими словами… Но лучше я — точно.
Каменюка обвел всех взглядом, словно бы говоря: «Вы только послушайте, послушайте», и, вздернув раздвоенный подбородок, начал:
— «Будь отважен, но без запальчивости, подчинен без унижения, тверд без упрямства, скромен без притворства… Утомляй тело свое, дабы укрепить его больше…» — Артем перевел дух. — Это значит, — не выдержал он, чтобы не пояснить: — тяжело в учении — легко в бою. Ясно?