Павлик рассказал, что читал книги о Чапаеве, Ворошилове, что его любимый герой — комсомолец, младший лейтенант Виктор Талалихин.
— Смерть презирал! Главное — выполнить задание, и он, — Павлик изогнулся, как для прыжка, — вжж! вжжж! — пошел на таран! Отбил хвост у фашистского самолета! — возбужденно жестикулируя, пояснил он.
После этого Алексей Николаевич не мог бы назвать ни одного случая, когда Павлика можно было обвинить в трусости, подобно той, какую он проявил, покинув на поле уличного боя Артема. Теперь, пожалуй, следовало сетовать даже на некоторую безрассудность Авилкина в самовоспитании. Поверив фантазеру Максиму на слово, что в дальнем углу училищного сада ночами ходит кто-то огромный, рычит и стонет, Авилкин решил проверить свою храбрость. После отбоя он выскользнул из спальни и стал пробираться в страшный, темный угол сада. Мурашки бегали по его спине. Он едва отрывал ноги от земли. Такое состояние бывает во сне, когда от кого-то убегаешь, а ноги не подчиняются.
Авилкин нашел в углу большой камень, сел на него, настороженно прислушиваясь в ожидании врага. Казалось, кто-то дышит у ограды, вот-вот набросится. Но никто не появлялся, и через полчаса Павлик, гордый, с чувством огромного облегчения, возвратился в спальню.
Так повторялось трижды, пока ему не надоело ждать опасности.
Но в классе об этих ночных путешествиях никто не знал, кроме всеведущего Алексея Николаевича, который делал вид, что не замечает исчезновений Павлика: воспитатель кое-чего должен и «не замечать».
Через неделю после ночных путешествий Павлика с острым приступом аппендицита привезли в госпиталь. Капитан Беседа, прощаясь с ним, подбадривал: «Будь молодцом!»
После санитарной обработки Авилкина положили в офицерскую палату. Соседом его оказался рябоватый, средних лет летчик-лейтенант с поврежденным позвонком. Летчика одолевали острые приступы боли. Он скрипел зубами, то и дело вызывал сестру и, несмотря на запрет, жадно курил. Павлику лейтенант пришелся не по душе. Когда же тот скверно выругался, Авилкин повернул в его сторону бронзовую голову и возмущенно сказал:
— Хороший вы пример показываете!
— Подумаешь, кисейная барышня, — хриплым, срывающимся голосом бросил летчик. — Из института благородных девиц! Привыкай!
— Вы так об училище не должны! — задыхаясь, выкрикнул Павлик. — Наше училище — вам смена! — Он резко, словно остановился на бегу, умолк и отвернулся.
Авилкина положили на операционный стол. Он твердо решил не проронить ни звука, хотя бы его резали на куски: «Пусть знают, какие суворовцы!»
Позвякивали инструменты; глухо раздавался одинокий голос врача, казалось, с трудом пробивающий плотный сладковатый воздух; раздражающе мелькали рукава сестры. Она была отделена от стола белым канатом, из-за которого подавала инструменты.
Тупая боль заставила Павлика закрыть глаза. Было такое ощущение, будто вытягивали внутренности. Он плотнее стиснул зубы. «Так и на поле боя… Так и на поле боя», — убеждал он себя.
Закончив операцию, высокий, с большими сильными руками хирург одобрительно заметил сестре:
— В характере парня есть железо!
Авилкин благодарно улыбнулся побледневшими губами, прошептал:
— А у нас все так бы…
На девятый день его выписали. Уже в форме, прикрытой халатам, Павлик зашел в палату попрощаться с соседями, дружелюбно улыбнулся летчику.
Лейтенант с трудом приподнялся:
— Ты меня извини, что в тот раз…
— Да ничего, ничего! Я понимаю… Ведь я тогда не за себя…
— Молодцом, молодцом, — растроганно сказал офицер. — Не давай училище в обиду. Верно, вы наша смена!
Павлик молча, с чувством собственного достоинства кивнул головой и крепко пожал протянутую руку лейтенанта.
В классе он был встречен радостными возгласами. За обедом Артем налил ему компота больше, чем другим, и поощрительно сказал:
— Поправляйся!
На следующий день, в начале самоподготовки, Авилкин занимался рассеянно — немного отвык за время пребывания в госпитале, но когда уличил себя в невнимательности, строго-настрого приказал самому себе: «Учи, Авилка, а то скажут: „Класс подводишь, отсталый элемент, осколок облома!“»
Заткнув пальцами уши, покачиваясь, Павлик принялся учить правило. Потом уши открыл, решив, что так удобнее и лучше.
Трех часов вечерней подготовки ему не хватило. География осталась недоученной, а он обещал подготовить и материал, пропущенный за время болезни. Нарушить слово он не хотел ни в коем случае.
Перед сном Авилкин выглянул в коридор, в нижнем белье трусцой подбежал к дежурному сержанту и сказал шепотом, приподнимаясь на цыпочки:
— Товарищ сержант, я вас очень прошу, разбудите меня за час до подъема, а то мне завтра краснеть придется.
— А почему сегодня не выучил?
— Понимаете, я сейчас двойные нормы выполняю. Немного не успел.
Сержант не стал вдаваться в подробности и обещал разбудить Павлика на полчаса раньше других.
ГЛАВА XXIV
«Так бывает в семье: ребенок, Васенька, сыночек, и вдруг в какое-то утро заметишь — да ведь он уже взрослый! Совсем по-новому, серьезно посмотрит на тебя, снисходительно улыбнется твоей шутке, рассчитанной на ребенка. У него на все теперь свои взгляды, свое мнение, и он не принимает, как прежде, бездумно готовые рецепты суждений. Когда же это пришло?» — размышлял Боканов, прохаживаясь в фойе театра с женой, Семеном и Владимиром, которых пригласил в театр.
До сих пор Сергей Павлович настолько близко стоял к ним, настолько привык и присмотрелся, что не замечал этого роста взрослости так ясно, как здесь, на людях. Юноши держали себя с достоинством, в одно и то же время и сдержанно, и непринужденно. Боканов понимал: они ни на минуту не забывают, что представляют свое училище.
Серьезно негромкими голосами говорили они о душевной красоте, о благородстве и гордости, о том, что такое в своей сущности мужество и героизм.
Смотрели пьесу «Молодая гвардия». Ее уже однажды видели всем училищем, но приехал столичный театр — интересно было сравнить.
— Я считаю, — говорил Владимир, — что героизма «вообще» нет. Только поступок, совершенный на пользу народа, ради справедливого дела, — героический. А действия, продиктованные честолюбием, корыстью, слепым фанатизмом, далеки от героизма, хотя внешне могут быть эффектными.
Майор Боканов с гордостью прислушивался к новым интонациям в их голосах, свежим мыслям, внимательно, словно впервые видел, смотрел на них со стороны, как бы чужими глазами.
Володя очень возмужал за последние месяцы. При взгляде на его тонкую талию плечи казались особенно широкими. Сложились окончательно черты волевого лица. Темные, блестящие волосы оттеняли высокий чистый лоб. Из-под густых, с мягким изломом, бровей открыто смотрели вдумчивые глаза с искорками живой мысли. Энергичный, раздвоенный, как у Артема, подбородок придавал лицу выражение настойчивости и прямоты.
У Семена исчезла былая мешковатость. Его движения, повороты сильного торса, шаг оставляли впечатление легкости, гибкости, а лицо приобрело недостававший ранее отпечаток твердости.
Спектакль окончился рано, и Нина Васильевна пригласила юношей пить чай. Она принимала гостей, по своему обыкновению, радушно. За столом разговор зашел о Стаховиче из пьесы.
— Слизняк! — с гадливым презрением бросил Владимир. — Да попадись я раненым в руки фашистов, я бы постарался убить следователя, в худшем случае — себя, если бы почувствовал, что физические силы иссякают и я не выдержу.
Боканов посмотрел в его смелые глаза, в самую глубину их, и подумал: «Не рисуется…» И еще подумал: «Это зрелость».
Зрелость пришла в виде серьезных комсомольских дел, реферата «О приоритете советской науки», определений на уроках логики. Она проступала в сплоченности коллектива, умении трудиться, сдерживать себя и быть исполнительным, раскрывалась в справедливости, смелой критике, страстной вере в дело победы коммунизма.
— Для нас, — убежденно сказал Семен, — общественный долг — учеба. И в ней, как в бою, победа сама не приходит.