— Мавзолей! — прошептал Владимир.
Утренний туман свежей краской покрыл башенки Кремля, булыжник мостовой. Солнце золотило шпили, стрелки часов над Спасскими воротами, играло на гранях рубиновых звезд. Площадь показалась меньше, чем они представляли ее, но впечатление у всех было такое, словно они уже бывали когда-то в этих дорогих сердцу местах.
Боканов решил на несколько часов задержаться в столице, поехать дальше вечерним поездом. «Первая встреча с Москвой должна остаться у них в памяти на всю жизнь», — подумал он.
Они долго ходили по городу, а потом стали в длинную очередь ко входу в Мавзолей. Узбеки в нарядных цветных одеждах, солдаты-пограничники в фуражках особого зеленого оттенка, старики и молодежь медленно, но непрерывно двигались к Мавзолею.
Когда Ковалев увидел профиль спокойно лежащего, словно на время уснувшего Ильича, волнение перехватило ему горло. Как загипнотизированный, шел он, не отрывая глаз от дорогого лица. За те секунды, что продолжался этот путь, перед Ковалевым возникли картины: битва коммунаров Парижа, штурм Зимнего, отец на горящем самолете, ринувшийся на таран, и он, Владимир, в дыму и пламени защищающий Родину… И как тогда, у знамени училища, вспыхивала, горела одна мысль: «Клянусь… до последнего вздоха… Клянусь!..»
На Кремлевской набережной Боканов обратил внимание, что Геннадий, нервничая, вертится около него.
— Товарищ майор, — наконец решился Пашков, — разрешите мне на два часа отлучиться… Домой заехать. Отец сейчас на даче. Электричкой за двадцать минут доеду!
— Не могу разрешить. Сопроводительные документы выписаны на всех, и если тебя задержит патруль, выйдет неприятность. Да и опоздать можешь к нашему поезду. Какими глазами тогда мне придется глядеть, докладывая начальнику пехотного училища, что, мол, одного утерял в пути?
— Патруль я обойду! Вы не беспокойтесь… и не опоздаю.
— Нельзя. Есть в армии такое слово, через него не переступишь, — категорически сказал Боканов, давая понять, что разговор окончен.
Но когда они вышли у Большого театра из автобуса, Сергей Павлович вдруг обнаружил, что Пашков исчез. Воспитатель помрачнел.
— Отстал, наверное, — сказал Снопков, но по тону его офицер понял, что Павлику известно, где его друг.
Боканова очень расстроил этот самовольный уход Пашкова. «Вот тебе и плоды воспитания! Самые тяжелые нарушения воинской дисциплины начинаются с таких „невинных“ ослушаний. А может быть, следует посмотреть на поступок Геннадия сквозь пальцы и пусть вспоминает о расставании с воспитателем добрым словом?»
Нет, Боканов не мог не придать значения этому случаю даже накануне разлуки, вернее, именно накануне разлуки.
Ему припомнился разговор с Геннадием в вагоне в прошлую ночь. Они вместе стояли в тамбуре.
— Сергей Павлович, — обратился юноша, и воспитатель понял, что Геннадию очень хочется пооткровенничать с ним, — почему ребята меня немного недолюбливают? Нет, это даже не то слово. Но как-то они между собой теплее, душевнее, чем со мной?
— А может быть, ты все это выдумал? — спросил Боканов.
— Нет. Я это чувствую. Но почему? Не понимаю!
Прельстившись вывеской «Пельменная», зашли пообедать, а после обеда пора уже было отправляться за вещами в камеру хранения. Чемодан Геннадия принес в вагон Павлик.
До отхода поезда оставалось несколько минут, когда появился Пашков.
— Отстал… как это у меня получилось? Сам не понимаю! — пробормотал он и начал рыться в своем чемодане.
Сергей Павлович молчал, даже не смотрел в его сторону. Пашков ждал выговора, и его особенно тяготило это молчание.
Только когда все улеглись спать, а Геннадий, долго ворочаясь, вздыхал на верхней полке, офицер, подойдя к нему, жестко сказал:
— Вот вы сами и ответили на вопрос: почему вас недолюбливают товарищи.
Геннадий быстро приподнялся на локте:
— Товарищ майор… это совсем другое… Мне надо было увидеть одну девушку… Я вам тогда, как близкому… А вы…
— Что — а вы! Хотите, чтобы завтра я отдельно представил вас генералу, как человека, на которого нельзя положиться?
Боканов резко повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из купе.
ГЛАВА III
После солнечного юга небо над Ленинградом показалось особенно мрачным, неприветливым. Над городом навис синевато-серый туман, тучи запеленали город, и впечатление было такое, что именно заводские трубы и паровозные топки так безнадежно задымили небосвод.
Все приумолкли, на душе стало тоскливо.
«А у нас сейчас, — думал Володя, — снова зацвела на лугах розовая дрема…»
Ему нестерпимо захотелось назад, на милый юг, с его зеленью и теплом.
Но когда они вышли из-под гулких сводов Московского вокзала и поехали автобусом по Невскому проспекту, то перестали замечать туман, моросящий дождик и с восхищением разглядывали ряды величественных зданий.
Так вот он какой — знаменитый Литейный! А это?.. Кутузов!
— Казанский собор! — пропела девушка-кондуктор.
Боканов, поглядев на часы, решил, что можно не торопиться. После долгой разлуки с Ленинградом ему захотелось побродить по знакомым площадям и улицам. Хорошо бы зайти в ту комнатку, неподалеку от Народного дома, где жил в студенческие годы.
Владимир жадно, слегка подавшись вперед, смотрел в окно. Автобус промчался по мосту, переброшенному через Неву, мимо ростральных колонн с задумчивым Нептуном. Об этих колоннах Володя слышал от майора Веденкина на уроках истории. Река неторопливо катила свинцовые волны. Чайки низко летали над мелкими гребнями, сами похожие на гребни.
Боканов и его спутники вышли из автобуса, возвратились немного назад.
— Зимний! — первый узнал Семен, глядя на высокие зеленые стены.
— Смотрите — Адмиралтейская игла!
Они обступили Боканова, невольно, как в Москве, стараясь держаться ближе к нему.
продекламировал Павлик и покосился на воспитателя: оценил ли тот высокую образованность?
Вскоре они подошли к воротам пехотного училища. В глубине сада, за чугунной оградой, возвышалось старинное здание темновишневого цвета, с полуколоннами, фонарями, похожими на скворечники, с двумя небольшими пушками у лестницы.
— Работа архитектора Растрелли… Раньше здесь был Пажеский корпус, — заметил Боканов, когда они, миновав часового у ворот, пошли по асфальтовой дорожке.
«Нет, никогда, наверно, — с тоской думал Володя, — не смогу я полюбить ни этот город, даже с творениями Растрелли, ни это училище, каким бы хорошим оно ни оказалось. Нет здесь ни Зорина нашего, ни Веденкина».
Всюду сновали курсанты. По двору разгуливало много молоденьких офицеров, одетых «с иголочки».
— Недавно был выпуск, — безошибочно определил Боканов.
Оставив своих спутников на скамейке у ограды, Сергей Павлович пошел разыскивать строевой отдел.
Начальник строевого отдела, сутуловатый майор с редкими, словно примоченными волосами и утомленным взглядом близоруких глаз, приняв от Боканова пакет, сказал приветливо:
— Прошу подождать. Доложу генералу…
Через несколько минут он возвратился:
— Начальник училища просит вас зайти, — и прошел вперед, указывая путь.
Из-за стола с массивным письменным прибором встал невысокий плотный генерал. У него было круглое, бронзового загара лицо, коротко подстриженные густые волосы, сильная, короткая шея. На кителе белел ромбик академического значка.
После обычного доклада Боканова, генерал вышел из-за стола и, подойдя к офицеру, пожал его руку.
— Прошу вас, — радушно предложил он одно из глубоких кресел около стола и сам сел напротив.
Под его правым глазом пролег глубокий шрам — наверно, от сабельного удара, и впечатление оставалось такое, будто генерал постоянно слегка прищуривается.