— Хороший парень. Но… насчет того, что «воды не замутит», вы скоро измените мнение, — посмеиваясь, сказал Веденкин. — С норовом паренек! К нему нужно умело подойти.
— Подлаживаться? — скептически бросил капитан. — Не в моих правилах…
— Нет, дорогой Сергей Павлович, не о подлаживании идет речь. Но тропку к каждому из них искать придется. Уверяю вас. И, черт возьми, не всегда ее сразу найдешь.
Боканов впервые был на училищном вечере, и ему не все здесь нравилось.
«Почему в гости пришли только девочки? — недовольно думал он. — Нужно ли развивать это преждевременное кавалерство? Надо на педсовете предложить: на такие вечера приглашать и ребят из соседних школ. И потом, стоит ли большую часть вечера отдавать танцам? Разве мало хороших игр, пьес и песен? Не шаркунов паркетных готовим!». Сергей Павлович хотел было сказать об этом Веденкину, но решил, что лучше сначала внимательнее присмотреться.
В стороне от танцующих со скучающим видом стоял, засунув левую руку в карман, Володя Ковалев. Иронически щуря глаза под широкими бровями вразлет, немного откинув назад темноволосую голову, Володя смотрел, как священнодействует в танце его друг Семен Гербов — ни слова, ни улыбки, взгляд жреца при заклании жертвы. Ковалев снисходительно усмехнулся — он считал танцы нестоящим делом, но Семену прощал его увлечение.
В зале распоряжался Геннадий Пашков. На верхней губе у Пашкова пробивалось несколько темных волосков, которые он по утрам любовно рассматривал в зеркале, колеблясь между желанием или поскорее пойти в парикмахерскую, или дождаться появления еще хотя бы нескольких новых. Пашков суетился, непрерывно вертел головой, охорашиваясь, расправлял под ремнем китель и всем видом своим показывал деловую озабоченность.
Розовощекий Снопков, расставшись с фуражкой почтальона, галантно щелкнул каблуками перед женой майора Веденкина и, привставая на цыпочки, чтобы казаться выше, прошел с ней несколько кругов в вальсе, подвел к стулу, поблагодарил и побежал к друзьям. Здесь, не выдержав роли, он фыркнул от удивления перед собственной смелостью и дурашливо перекрестился.
Уже несколько раз взгляд Володи Ковалева останавливался на девочке, сидевшей с подружкой недалеко от двери.
У девочки были живые карие глаза под темными бровями, маленький задорный носик и на каштановой косе огромный черный бант, концы которого выглядывали из-за головы. Чуть заметный шрам немного приподнимал верхнюю губу, так что казалось — девочка тайком улыбается чему-то. «Наверное, упала когда-нибудь», — подумал Ковалев, глядя на шрам. Володя заметил, что она посмотрела в его сторону, и поспешно отвернулся, — сделал вид, что рассматривает танцующих. Но через несколько минут он опять стал поглядывать на девочку. Она была такой смуглой, что яркий румянец едва проступал на ее оживленном нежном лице.
К ней самоуверенно подскочил Пашков, пригласил на польку, и впервые Володя пожалел, что не танцует.
Гале — так звали девочку — недавно исполнилось пятнадцать лет. Пойти на этот вечер ее уговорила подружка, вместе с которой она училась в восьмом классе школы имени Зои Космодемьянской.
Запыхавшись, радостно возбужденная, возвратилась Галя после танца к своему месту. Сейчас она походила на молоденькую, только что покрывшуюся листьями вишню, которая тянется к майскому солнцу и весеннему ветру… Так, по крайней мере, казалось Володе Ковалеву. Все в ней было мило — и скромное, просто сшитое красновато-коричневое платье, и маленькие туфли на низком каблуке, и манера смотреть, слегка наклонов голову набок.
— Все в круг, беритесь за руки! — громко распорядился Пашков. Володя, неожиданно для себя самого, очутился рядом со смуглянкой и, крепко взяв ее за руку, понесся по залу.
К Боканову подошел начальник политотдела училища полковник Зорин и дружески пожал ему руку.
— Ну как, осмотрелись у нас? — Он глянул на Боканова из-под густых бровей живыми серыми глазами и, взяв под руку, отвел в сторону — к мраморной колонне.
Если Полуэктов был «отцом» училища, и между собой офицеры называли его ласково «батя», то Зорин был душой училища, и каждый чувствовал особенную симпатию к этому седому человеку.
Лет двадцать назад Зорин работал директором школы, потом заведующим городским отделом народного образования. Политруком он участвовал в финской кампании и комиссаром дивизии — в защите Севастополя в 1942 году. С перебитыми разрывной пулей рукой и ключицей, обескровленного, его доставили с последним эшелоном раненых, вывезенных из города-героя на Большую землю. После многих мучительных операций Зорин вышел, наконец, из госпиталя и получил назначение в Суворовское училище. Ехал он сюда, как, впрочем, и многие офицеры, с внутренним беспокойным сомнением: справится ли, найдет ли свое место в совершенно незнакомом деле? Он успокаивал себя тем, что ведь это, собственно, та же школа, но с усложненной задачей — вырастить нового военного человека. Первые месяцы работы принесли Зорину много огорчений: то там, то здесь проявлялись в детях недостатки, дурные привычки, принесенные ими с улицы, захлестывали бесчисленные хозяйственные и учебные дела. Он чувствовал, что теряет лицо политического руководителя, — именно политического, и напряженно, мучительно искал ускользающую основу работы. Он внимательно всматривался в то, что делал коллектив училища, перечитывал учебники педагогики, записки кадетских корпусов, но все это, конечно, не давало ответа, каким должен быть стиль его работы — начальника политического отдела. Директивы и инструкции, получаемые сверху, только в общих чертах определяли круг его обязанностей. Приходилось искать, учиться, тщательно продумывать каждый шаг.