Он часто вспоминал слова отца: «Если не будешь скромным, настоящим товарищем, ты потерян для меня…» И эти слова снова и снова заставляли его присматриваться к своим поступкам. Возвращаясь к случаю в Москве, Геннадий пришел к заключению, что Сергей Павлович обошелся с ним слишком снисходительно. «Вряд ли это было мне на пользу, — решил он, — когда я стану офицером, такие нарушения прощать не стану».
…Боканов вынул из конверта карточку: «ленинградцы» сфотографировались все вместе. Прошло немногим более двух месяцев, а как они изменились! Возмужали, казалось, даже выросли. Волевым и напряженным был взгляд серых глаз Владимира; огрубело лицо, запеклись губы у Семена; Павлик придал своей физиономии такую серьезность, на какую только был способен; даже Геша стал как-то взрослее, и в чертах его нежного лица, в глазах появилось новое выражение: такое бывает у человека, проделавшего нелегкий путь.
«Надо письмо передать по радио, а потом Атамееву, чтобы поместил в газете отделения», — подумал Боканов.
Федор был редактором стенгазеты и к своим полномочиям относился с сознанием высокой ответственности.
Кто-то осторожно постучал в дверь.
— Войдите! — разрешил Боканов.
На пороге появился Скрипкин. Достаточно было поглядеть на его удрученную физиономию, чтобы понять: у старшего отделения какая-то крупная неприятность.
— Разрешите обратиться? — со вздохом сказал он, отводя глаза.
— Да!
— Генерал у нас в отделении был… А в шкафу для книг… беспорядок…
Скрипкин опять вздохнул:
— Мне выговор.
— Плохо! — нахмурясь, заметил Боканов и встал. — Очень плохо!
Перед началом учебного года под актом приемки класса и его имущества подписался не только Боканов, но и Скрипкин, и все остальные.
— Упущение, — виновато посмотрел Скрипкин, — генерал говорит: «Я к вам еще зайду».
— Ну, вот что, унывать нам не к лицу. Надо порядок наводить.
— Надо! — согласился старший отделения. — Разрешите идти?
— Идите…
ГЛАВА XI
За то время, что Володя и Галинка были в Ленинграде, им удавалось встречаться лишь изредка: то Галинка с учащимися института уезжала на уборку картофеля, то у Владимира шла подготовка к октябрьскому параду. Но они ждали этих, встреч, как праздника.
…Володя поднялся по крутой лестнице студенческого общежития и попросил вахтера — пожилую женщину в бурках и стеганке — вызвать Галину Богачеву из двадцать восьмой комнаты.
— Да вы сами пройдите, — радушно предложила женщина, уже раньше приметившая этого высокого вежливого курсанта.
Разговор услышала пробегавшая мимо подружка Гали — большеглазая Катюша Круглова, и когда Ковалев подходил к двадцать восьмой комнате, за ее дверью поднялся переполох, визг. На пороге появилась Галинка и, прикрыв дверь, давая успокоиться начавшейся там суматохе, радостно протянула Володе руку:
— Здравствуй! Вот хорошо, что пришел!
На Галинке было шерстяное темное платье с небольшими кармашками и белоснежным кружевным воротничком, косы ее спускались на спину, и она выглядела школьницей. Может быть, именно потому, что Галинка была похожа на школьницу, Владимиру вспомнилось, как она дома сажала в ботик мохнатого щенка и он терпеливо выглядывал из своего убежища.
— Девчата, можно? — приоткрыла она дверь в комнату, но там опять поднялся шум:
— Нельзя!
— Минуточку!
— Займи разговором!
— Прибирают лишнее и красоту наводят, — смеясь, пояснила Галинка и вдруг, заметив его новехонькие погоны, воскликнула: — Тов-а-а-рищ сержант, поздравляю!
Наконец их впустили и, так как Володю здесь считали своим человеком, то немедленно начали ему рассказывать студенческие новости.
Говорили громко, все сразу, остря, перебивая друг друга, перескакивая с одной темы на другую.