В отдалении прозвучал сигнал. Володя прочитал написанные строки, решил: «Отшлифую потом…» Надо было идти в класс готовить уроки на завтра. Володя быстро дописал: «А в Галинке я вижу только верного, чуткого друга, она похожа на цветок в утренней росе…» Подумал и вычеркнул окончание фразы («цветисто», — поморщился он).
Спрятал тетрадь под гимнастерку, потушил свет, бесшумно открыл дверь в актовый зал, вышел из него в светлый коридор. Впереди неторопливо шел капитан Боканов. Володя переждал, пока тот поднимется по лестнице, и побежал стремглав в класс, чтобы очутиться там раньше Боканова.
ГЛАВА XVI
Педагогический совет
Зная взыскательную пунктуальность генерала, офицеры стали собираться на педагогический совет за полчаса до назначенного срока. Русанов и Тутукин появились вместе и сели за длинный стол, покрытый зеленой суконной скатертью. Пришли не только воспитатели, преподаватели, но и врачи, интенданты, работники клуба и библиотеки, — всего не менее ста пятидесяти человек.
Боканов впервые был на педсовете училища. До войны он очень любил эти часы сбора учителей в школе. Часы, когда споры, реплики, философские суждения, доброжелательная улыбка роднили, связывали узами общего труда — с увлечением, радостными взлетами и горькими падениями, исканиями, разочарованием и гордостью достигнутым — узами, крепче которых нет.
Здесь обязательно возникал спор между «старыми» и «молодыми», обязательно находился ворчливый скептик Иван Никифорович и петушившийся, только вчера со студенческой скамьи пришедший Борис Николаевич, готовый все пересмотреть, перевернуть вверх дном, готовый один принять бой против «рутинеров» всего света.
Здесь завуч, не называя фамилию, рассказывал с тонкой улыбкой о том, как одна уважаемая преподавательница пришла на урок без журнала и портфеля, и все понимающе улыбались, зная рассеянность обидчивой химички, и как не менее уважаемый Петр Алексеевич принес на урок микроскоп без стекол. И обязательно Петр Алексеевич выступал с объяснением, почему стекол в микроскопе не оказалось, и своим объяснением еще более убеждал всех, что он-то сам и виноват.
Сейчас Боканов словно возвратился в это дорогое прошлое. Он с радостью замечал по обрывкам фраз, по настроению присутствующих — приподнятому и праздничному, по разговорам, ворчливым и любящим, что и здесь все связаны одним желанием: воспитать ребенка как можно лучше. Он подумал: «Такой коллектив составил бы гордость любого нашего города» и достал из кармана кителя письмо от матери Ковалева, чтобы перечитать его.
Это письмо вызывало у Боканова смешанное чувство гордости за свой труд, неудовлетворенности и желания сделать еще многое и лучше прежнего.
«Уважаемый Сергей Павлович! Я — мама Володи Ковалева и хотела бы просить вас, насколько это возможно, писать чаще о сыне. Вы ведь для него теперь отец, семья, дом — всё, всё, а значит и для меня очень близкий человек. Меня чрезвычайно встревожила одна фраза в последнем письме Володи: „Кажется, и с новым воспитателем я не найду общего языка“.
Я вам скажу по-матерински, но не закрывая глаза на недостатки Володи: он самолюбив, вспыльчив, однако имеет золотое сердце. Только к его сердцу надо подобрать ключ, а название этому ключу — ласка.
Не подумайте, Сергей Павлович, что я вас поучаю, а поймите: незадолго до своей гибели мой муж завещал мне воспитать сына настоящим Человеком. Я решила, что вы сумеете это сделать лучше меня, оторвала Володю от сердца и отдала сына вам. И я не ошиблась. Летом, когда Володя приезжал на каникулы, я не узнала его. Он старался помочь мне во всем, был правдив и трогательно заботлив. Мы пошли в театр, и при входе в фойе он открыл передо мной дверь, пропустил вперед. А каким аккуратным стал! Почистится, вымоется… И даже шинель вешает как-то по-особому, вывернув ее подкладкой наружу. В первый же день приезда сам подшил воротничок, сказал озабоченно: „Пойду к коменданту зарегистрироваться“.
Я своим глазам не верила, нарадоваться не могла. Ведь год назад был невнимательным, каким-то развинченным — и вот всего лишь за год вы сумели сделать так много. Я знаю, — как тысячи других матерей, вручивших вам самое дорогое, что у них есть, свое дитя, — вы сумеете воспитать у Володи лучшие качества. И меня очень встревожила эта фраза: „Я не найду общего языка“. Почему? Может быть, он уже успел вам нагрубить? Может быть, простите за эту прямолинейность, вы, не зная еще его характера, сразу жесткой рукой решили обуздать строптивого, а он свернулся, как ежик, и колется?
Сергей Павлович, пишите мне! Пишите обо всем, ведь каждое слово о нем — для меня так важно. Спасибо вам за все, что вы делаете для нас.
А. Ковалева».Боканов задумчиво сложил письмо. «Так вот почему он так побледнел, когда я в спальне пригрозил написать матери. Любит ее и боится огорчить…»
Капитан посмотрел на часы. Было без двух минут пять.
* * *— Товарищи офицеры! — громко произнес Русанов.
В комнату неторопливой походкой вошел генерал, сопровождаемый начальником политотдела полковником Зориным и Ломжиным.
— Садитесь, садитесь! — сразу же разрешил генерал, может быть, потому избегавший общего приветствия его, что хор получался нестройным: подводили вольнонаемные.
— Ну-с, начнем наш педсовет. С распорядком вы знакомы. Доклад «О воспитании самостоятельности» сделает нам подполковник Русанов.
Русанов говорил тихим голосом, словно споря с самим собой, и в этом споре только сейчас обнаруживая истину.
— Воспитанники выросли, а мы порой ретроградски цепляемся за приемы воспитания, которыми пользовались почти два года назад, когда моим, например, было по четырнадцать лет. Перед нами подросток чутко-самолюбивый, стремящийся определить свое место в жизни, почувствовавший вдруг, что и он не малое значит, что и у него должна быть своя точка зрения на все окружающее. Он утверждает свою личность, свое право критики, подчас нагрубит, чтобы показать независимость. А мы видим и этом только покушение на дисциплину — и караем.
«А ведь он прав, — подумал Боканов, — я и не пытался расположить Ковалева к себе, сразу обрушил на него гнев и кару. Должно быть, действительно, тропку искать придется», — вспомнил Сергей Павлович разговор с Веденкиным на новогоднем балу.
— Подросток настороженно-вспыльчив, потому что ему то и дело мнится посягательство на его, самостоятельность, на его «взрослость», он упрям, думая, что в этом заключается сила характера… А мы стремимся во что бы то ни стало сломить строптивость, подчинить его волю, навязать свою, обязательно свою, — словно видим заслугу в умении обламывать ростки самобытности, подводить всех под общий ранжир.
Майор Тутукин что-то записывал в блокнот, ожесточенно ломал графит, торопливо затачивал его и снова ломал.
— И подросток замыкается, уходит в себя, а мы отрезаем себе путь к нему, потому что, когда он нагрубил, сделал не так, как мы хотели, он становится нам неприятен. Невольно поддаваясь этой неприязни, мы уже не в состоянии обуздать свое самолюбие, оно берет верх над выдержкой и разумом воспитателя, и мы тоже готовы вспылить, наказать, скрутить волю, не различая, где у воспитанника истинные внутренние качества личности, а где — напускное.
Подполковник остановился, склонив к плечу морщинистое лицо, словно прислушивался к сказанному:
— Наши старшие воспитанники должны пользоваться большим доверием, нежели сейчас, подвергаться минимуму опеки. Требовательность ничего общего не имеет с недоверием, подозрительностью. А у нас что получается? Всё команда да сигнал, надзор да строгость. А мы должны внушить не страх, а стыд наказания.