Когда подвели четырех статных скакунов, ребята в первое мгновение немного оробели… В училище им приходилось иметь дело с флегматичными, покорными лошадками, невысокими и совсем домашними. Но ожидающе смотрели сотни глаз курсантов, секунда — и суворовцы вдели левый носок в стремя, взлет — и маленькие черные фигуры вросли в седла. Сначала они сделали пробежку по кругу. Впереди четверки, привстав по-казачьи на стременах, легко скакал Снопков. Лицо его раскраснелось, а глаза сияли от удовольствия. За ним, старательно припоминая наставления капитана Зинченко, шел тяжеловато Лыков, сдерживая грызущего удила лобастого коня.
Ковалев — тонкий и стройный — ехал, пожалуй, лучше всех. В его посадке чувствовалась небрежность будущего хорошего наездника.
Гербову достался тот вороной, круп которого вытирал своим платком офицер. Вороной капризничал, вертелся, своенравно перебирал ногами, и Семену приходилось обуздывать его. Стойку с перекладиной, через которую надо было перепрыгнуть, поставили в нескольких шагах от курсантов. Лучи солнца, словно лезвиями, рассекли снеговые тучи и прорвались к земле, ненадолго осветив ее ярким светом.
Первым взял препятствие Снопков, взял и оглянулся на своих, — мол, видели, не посрамил училище! Лыков, преодолев препятствие, откинулся на седло немного грузно, но сразу выпрямил корпус и подобрал повода. Легко перескочил через перекладину конь Ковалева. Гербов набрал разгон. Все ближе и ближе препятствие. Семен ослабил повода, конь взлетел… и в это мгновенье Гербов увидел среди курсантов, в их форме, полицая Ковальчука — того, что выдал его отца.
В какую-то долю секунды перед Семеном встала картина: их село, окруженное лесом… на площади остановилась машина… из нее вышел немец именно такой, какими их описывают в десятках книг, именно такой — долговязый, ноги, как пестики в ступе, светловолосый… Немец вызвал Ковальчука. Приказал пригнать народ… Потом приволокли отца Семена. Один глаз у него был вырван и держался на белом стержне… Ковальчук таскал поленья для костра и заискивающе все кивал немцу: «Я шнель, шнель, пан…» Полицай подошел к отцу Горбова, скрипнул зубами: «Сейчас я тебя, с-сука, изжарю, будешь знать, как раскулачивать» — и схватил Гербова за шею. Но тот, собрав силы, вырвался и закричал народу: «Скоро наши придут и отомстят за меня! Бейте гадов, товарищи!» Тело отца горело на костре. Семену казалось, огонь жжет его собственное тело, дым выедает его глаза, раздирает горло криком…
…Повода выскользнули из рук Горбова, он сделал неверное движение и полетел через голову лошади на землю. Боканов бросился к нему. Но Семен сразу сам приподнялся с земли, потирая колено, и быстро глянул в сторону курсантов.
— Ушибся? — спросил Боканов, беспокойно ощупывая его руки и ноги.
— Ничего, — выпрямился Гербов и тихо сказал: — Товарищ капитан… Только туда не смотрите… Он меня не узнал… Во втором ряду курсантов, четвертым справа, стоит полицай Ковальчук — тот, что сжег моего отца.
— Может быть, ты ошибся, только похож? — приблизил лицо Боканов, делая вид, что продолжает осматривать руку Семена.
— Я ошибиться не могу… Я его среди миллиона узнаю.
— Хорошо, успокойся… Я сам все сделаю… Ребятам сейчас ничего не говори, пойдем к ним.
Семен пошел, прихрамывая, слегка опираясь на плечо Боканова, и капитан почувствовал, что Гербов овладел собой. Товарищи бежали навстречу. Побледневший Ковалев соскочил с коня, спросил тревожно:
— Сема, ушибся?
— Все в порядке, — успокоил Гербов, виновато улыбаясь, — легонькое сальто.
Его окружили товарищи, заговорили все сразу:
— Что ж это ты?
— Носки надо глубже в стремя…
— Наоборот, только чуть…
— А лошадь рядом стала, как вкопанная!
— Ло-ошадь… Кто же боевого коня лошадью называет!.
Боканов в это время о чем-то негромко говорил с лейтенантом-кавалеристом, отведя его в сторону, и можно было подумать, что он благодарит за любезный прием.
ГЛАВА XX
Артему Каменюке оказывают доверие
В субботу, после обеда, Каменюке сказали, что его вызывает к себе начальник политотдела. «Ну, ясно, поучение читать… перевоспитывать…» — подумал Артем и недовольно поморщился, словно в рот попало что-то кислое. Тем не менее он тотчас отправился к полковнику. Поднялся на второй этаж, сунулся в дверь кабинета, но там было полным-полно офицеров, и Артем решил переждать внизу, в комнате посетителей.
Полковник Зорин в это время в своем кабинете говорил офицерам:
— Вы спрашиваете, как воспитывать в детях чувство советского патриотизма и национальной гордости? Конечно, успех определится не тем, сколько раз вы произнесете «патриотизм», «любовь к родине», а тем, как сумеете вы привить ребятам товарищество, дружбу… Несколько месяцев назад Михаил Иванович Калинин собрал в Кремле начальников политотделов Суворовских военных училищ и говорил нам;
— Вы суворовцев обучайте любви к своей родине конкретно — к своему классу, училищу, городу, людям… Если вы им станете говорить, что нужно любить родину, то это будет для них только пустой звук, а вы их приучите любить то, что их окружает, и не словами, не лозунгами… Ведь для детей «народ», «социалистический строй» — понятия сложные, а надо их сделать близкими, понятными. Обобщения же придут с возрастом.
Зорин помолчал, словно вспоминал слышанное. — Надо, товарищи, — проникновенно сказал он, — во всем избегать трафарета… Рассказывать поярче, покрасочней, хорошо готовиться к беседам политическим, обогащать свой язык. Уверяю вас, время, которое мы затратим, полностью окупится.
Отпустив воспитателей, начальник политотдела приоткрыл дверь в коридор, но Каменюки там не оказалось, и Зорин с сожалением подумал: «Неужели ушел?» В это время вдалеке раздался торопливый стук каблуков — кто-то бежал.
…К большому удивлению Каменюки, полковник Зорин на официальный доклад как-то по-домашнему улыбнулся, показал на глубокое кресло около своего стола:
— Садись поближе… Да я вовсе не приказывал являться, а просил передать тебе, — мол, если хочет, пусть зайдет, есть одна интересная вещь.
Каменюка подозрительно подумал: «с подходом», но в кресло сел, и оно ему очень понравилось — спинка высокая, а сиденье пружинит — как в кабине у шофера.
Полковник не спешил показывать «интересную вещь», и его все время отвлекали от Артема: то звонок по телефону, и Зорин отвечал, что на пленум приедет, то майор Веденкин, с которым он минуть пять говорил о лекции.
Каменюке все более нравилось вот так сидеть у начальника. Мальчишеским чутьем Артем чувствовал, что находится сейчас в штабе, откуда, как от сердца, растекается энергия по всему училищу, и ему приятно было, что такой большой командир, перед которым другие стоят, вытянувшись, который, как на поле боя, отдает приказания, принимает доклады, кивком головы отпускает людей, просматривает бумаги, звонит по телефону — что вот такой большой командир разрешил ему, Каменюке, запросто сидеть рядом и в этой кипучей жизни какое-то место отвел и ему. Артем однажды был у начальника политотдела, но тогда он чувствовал себя иначе и даже «нюни распустил», чего не мог себе потом долго простить. Интересно, начнет ли вспоминать полковник о том случае? Каменюка решил, что если это произойдет, он будет отмалчиваться и тогда вообще ни о чем не станет говорить.
Вошла женщина, начала просить полковника принять ее сына в училище. Достала из большой черной сумки бумаги о том, что она жена погибшего Героя Советского Союза, что ее сын хорошо учится в пятом классе, и все приговаривала — Я вас очень прошу… Он так мечтает…
Зорин внимательно выслушал ее и, сожалея, развел руками.
— Должен вас огорчить, у нас еще три года, до первого выпуска из училища, приема не будет. Единственное, что я могу посоветовать, наведайтесь к началу учебного года, воз можно, мы кого-нибудь отчислим за лень или недисциплинированность.