— Эй, красавица! Далеко бежишь?
Ксюша только махнула рукой и свернула с дороги в кусты.
Подъезжая к дому Кузьмы Ивановича, Валерий удивился, увидев скамьи, стоящие поперек дороги. «Может быть, свадьба?»
Кержачьи свадьбы размашисты, голосисты, о них в городах сказки рассказывают. Давно хотелось Валерию взглянуть на кержачью свадьбу, послушать кержачьи застольные песни.
— Удачно приехал, — решил Валерий. Нашел ротмистра Горева. Надо б начать разговор с пощечины, да, вспомнив отца, Валерий смирил свою гордость и спросил:
— Скамьи на улице — это не свадьба ли предстоит?
— Скорее крестины. Будем голые коммунаровские зады шомполами крестить.
— Это как?
— Очень просто. У мужиков штаны вниз, у баб юбки вверх, мордой в лавку и — бж-ж-жик…
— Вы шутите, ротмистр.
— Ну, конечно, шучу, Валерий Аркадьевич. Я целую зиму сидел у какого-то комиссаришки и призывал пролетариев всех стран соединяться. Еще спасибо батюшке вашему, что хоты в писари устроил. Теперь я беру реванш.
Валерий решительно выкрикнул:
— Вы не будете этого делать! — «Запрещаю» не выговаривалось так же, как и «не поеду». Чуть отвернувшись, Валерий сказал значительно тише: — Я бы просил не пороть.
— Та-ак. — Горев прошелся по горнице. Щеголеватый. Усы колечком. На буроватом английском френче орден Станислава. — Та-ак, Валерий Аркадьевич, ваше желание для меня значит много, но… Как же иначе мы будем с вами устанавливать здесь новый порядок? Ума не приложу. Честное слово.
— Царя нет. Бог как-то не в моде. Чернь, Валерий Аркадьевич, перестала бояться и прииски ваши сделала общественным достоянием, как базарную девку. Н-нет, без порки никак нельзя.
— И все же, Николай Михайлович, я очень прошу. Это, понимаете, унижение человека.
Забыв, что он в поддевке, в смазных сапогах, стукнул каблуками, ожидая услышать бодрящий звон шпор. Ничего не услышал.
— Вы настаиваете на исполнении вашей просьбы, Валерий Аркадьевич?
— Решительно, ротмистр. Я в этом вижу залог…
— Прекрасно, Валерий Аркадьевич, принимайте командование отрядом.
Валерий не ожидал такого афронта. Командовать отрядом, конечно, не трудно, но… устанавливать новый порядок, обеспечивать возврат приисков и отвечать перед отцом… Валерий решительно замотал головой.
— Господин ротмистр, неужели нельзя без порки?
— Теоретически возможно… — заиграл темляком ротмистр, — Но практически…
Он издевался над беспомощностью либерала Валерия.
— М-мда. — Валерий отошел к окну. На дороге стояли шесть скамей, как шесть безголовых зверей, вокруг — угрюмо молчавший народ. Солдаты пригнали сюда рогачевцев.
18.
Улица села пустынна: ни ребятишек не видно, ни греющихся на — солнышке стариков и старух, ни расторопных хозяек, спешащих к реке с бадейками на коромыслах.
Маленький, хилый солдат, в фуражке, закрывавшей глаза, гнал перед собой новоселов. Человек пятнадцать. Увидев выходившую из переулка Ксюшу, он крикнул ей:
— А ну, марш вместе с ними на сход. Расползлись по селу, как воши по гашнику, а ты их упрашивай, собирай. А ну, марш вперед, — и подбодрил прикладом винтовки между лопатками. Не сильно, а так, для порядка. — Ишь, оскалилась, тигра амурская. Иди, иди, а то вот как двину прикладом промеж ушов, так и жить начхать, — и осклабился собственной шутке. — Велено на сход всех собрать, а они упираются.
С детства знакомая улица. Тут стояла изба Арины. Остались только труба да черные головешки. Вон Тришкина изба, а впереди дом Кузьмы под железной крышей. Напротив скамьи стоят. И народ безмолвный, как заводь. Так же тихо подходили новые настороженные люди и сразу старались потеряться в толпе.
Ксюша тоже неслышно вошла в толпу.
Ворота Устинова двора настежь. От амбаров идет солдат с бельмом на глазу.
«Сысой?» — заглушая рвущийся крик, Ксюша прикрыла рот ладошкой, и сердце застучало громко и часто, как стучит в опустевшем осеннем лесу черный дятел-желна.
Сысой шел в погонах, с лицом, искаженным злорадством. Он с силой, рывками тянул за собой Устина с веревкой на шее. Веревкой потоньше связаны руки. Лицо у Устина распухло, в крови. Пройдя шаг или два, Сысой рывком подтягивал к себе пленника за веревку и без размаха, тычком бил его по лицу.
— П-предатель… такую твою… Совесть забыл!.. Продал меня!..
Голова Устина запрокидывалась и широкая борода закрывала лицо.
Новый удар.
— Где Ксюха? С коммунарами ее нет… Врешь ты все! Прячешь? Р-разбойник… — новый удар. — Где Ксюха, я спрашиваю?
На крыльце лавки стояли Кузьма и Февронья, бледные, оба в черном, как на молитве в страстной четверг. Не хотел Кузьма выходить, да Горев прикрикнул утром:
— Всех сгоняют на площадь, а тебе что, особое приглашение? Ты здесь вместо попа? Отлично. Встань на крыльцо и благославляй на подвиги русское воинство.
Дрожали колени. Держась левой рукой за перила, Кузьма правой крестил толпу, скамейки, солдат. Увидел Устина на веревке, с разбитым лицом и лязгнул зубами, а размашистый, благолепный крест, которым Кузьма крестил паству, скособочился, сжался.
«А ежели и меня так?.. Не должно. Небось офицер-то у меня остановился и рычал не особо».
Успокоился малость.
Из амбаров выводили коммунаров и приискателей: Веру, Кондратия Григорьевича на костылях, дядю Журу, Лушку, Кирюху. Одежда на многих порвана… Лица в кровоподтеках. Стон прошел по толпе. Старуха с ново-сельского края увидела сына и бухнулась на колени недалеко от Ксюши, заломила в отчаянии руки:
— Николушка, за что они тебя так?..
Ксюша не искала ответа «за что?» Она не старалась даже понять, кто эти люди, пришедшие вместе с Сысоем, уничтожившие усадьбу коммуны, избившие коммунаров и приискателей, она мучительно думала: как помочь? Что можно сделать сейчас? Понимала главное: оставшись на свободе, можно чем-то помочь друзьям. Значит, нужно пока затаиться, заглушить в себе рвущийся крик.
Вон, как кутенка, швырнули из амбара Петюшку. Он кувыркнулся через голову по траве и заплакал. Из дверей к нему кинулась Аграфена. Упала рядом: то ли запнулась, то ли толкнул ее кто.
Вышел Егор, держа за руку Капку, худущий, испуганный. Он ли смешил товарищей вечером доброй шуткой?
У Веры под глазом кровоподтек, почти до губы. Ксюша заметила, что не видно Вавилы. Он собирался утром поехать в уезд.
Вокруг коммунаров кольцом шли солдаты с винтовками наперевес. Пленников согнали к скамейкам. На крыльцо вышел Горев и встал впереди Кузьмы. Чуть привстав на носки, он оглядел арестованных, усмехнулся в усы и крикнул в притихшую толпу:
— Крестьяне села Рогачева! Большевики уничтожены, и в Сибири восстановлен добрый старый порядок. Царя еще нет, но он будет! Тогда с каждого спросят, что он делал при большевиках. Коммуну я сжег, на прииске восстановлена власть хозяина Аркадия Илларионовича Ваницкого. А этих, — показал пальцем на стоящих у ворот коммунаров, — на скамьи, чтоб другие запомнили! А пока скажите мне откровенно, где Вавила Уралов?
Сошел с крыльца, — обошел вокруг коммунаров и приискателей. Ткнул в грудь дядю Журу.
— Где Вавила, старик? Не упрямься. Молчишь? Взять его на скамейку!
Четыре солдата схватили Журу. Он упирался, закидывал голову, что-то кричал, обращаясь то к коммунарам, то к стоящим вокруг крестьянам. Но коммунары в кольце штыков. На рогачевцев направлены дула винтовок.
— Душегубы! — крикнул кто-то в толпе.
— На скамью старика, — повторил приказ Горев.
И Журу бросили на скамейку. Лицом вниз. Один солдат сел верхом на голову Журе, второй на ноги, третий быстро спустил до колен штаны.
Ксюша закрыла лицо руками.
«Вж-жик…»
Ксюша знала этот противный шип. Воздух рассекало что-то гибкое, и дядя Жура пронзительно закричал:
— Братцы-ы-ы!
Ксюша пошатнулась. Чтоб не упасть, схватила кого-то за руку.
«Вж-ж-жик…»
Перед глазами туман. В ушах страшные крики.
И тут новый крик, раздирающий душу крик женщины.