В Камышовке Ксюша вставала чуть свет, доила коров, выгоняла их в стадо, носила воду, мыла полы, полола и поливала огород… Истосковалась по работе и делала ее с радостью. Голубая бездельная жизнь бывает только у сказочных королевичей и у тех, кто живет придурившись. Поставит Ксюша полено, осмотрит, прищурясь, со всех сторон: как годовые кольца идут, прикинет в уме, как расположены сучья, с какой стороны он лучше расколется, вскинет над головой тяжелый колун так высоко, что выгнется вся, напряжется и, выдохнув, с силой ударит. Любо, коль хрустнув, полено сразу развалится надвое.
Но думы не расколоть. Серыми глыбами навалились думы. Об Устине, Сысое, о рыбаках, о будущей жизни. Только при мысли о Ване светлела Ксюша и прижимала колечко к груди. Истомилась, ожидая ответа из города.
— Как приедет Лукич, так я к рыбакам прямо в ночь убегу. Батюшки, надо капусту полоть, — хватала коромысло, ушаты и бежала на огороды.
Через день, через два во дворе появлялся Вася. Он приходил с огородов. Помнится, торопилась Ксюша с дровами к банешке меж грядок. Глянь, а шагах в четырех от нее лезет через прясло мужик в рваной, грязной одежде. Он испугался больше Ксюши и, подавшись назад, глухо спросил:
— Ты откуда?
Волосы пасмами свисали на лоб. Глаза черные, как у цыгана, а зубы, как кипень черемух.
— Я-то из дому, а ты куда прешь? — невольно отступила на шаг и показалось, где-то видела мужика.
— Дрова попилять. Пусти… Я завсегда хожу к Лукичу.
— Это, Вася, конечно, — пояснила Клавдия Петровна, едва встревоженная Ксюша рассказала ей о неожиданном посетителе. — Накорми его. Там каша осталась. Только корми на дворе.
Ксюша и сама понимала, что такого грязного мужика нельзя вести в избу. Собрала ему под навесом на плахах и встала в стороне, подперев подбородок ладонью. Вася сгорблен, в плечах не широк, но, видно, силен. И вновь показалось Ксюше, что она уже где-то встречалась с ним.
Ел Вася жадно. Временами несмело косил на Ксюшу настороженно блестевшие глаза. Толстые губы его кривились в заискивающей улыбке, а тело напряжено, как у напутанной птицы, когда та на глазах у врага поедает случайно добытый корм. Неожиданно Вася рывком отодвинул миску с недоеденной кашей и хлеб.
— Пузо набьешь — тяжело робить будет.
Но когда Ксюша хотела убрать хлеб и кашу, прикрыл их ладонями.
— Не трожь… посля работы доем.
Вася и работал жадно, как ел, словно давясь. Дрова пилил — пила ходуном ходила, и при каждом рывке он с каким-то особым удовольствием повторял: «А-асс… а-асс…» В хмурых глазах его появилось что-то доброе, человеческое.
— А-асс, а-сс…
Когда все бревна были перепилены, Вася сразу, не передохнув, схватился за колун.
— Э-эх. Оно бы всю жисть так…
— А кто мешает тебе по-хорошему жить?
Вася бросил на Ксюшу взгляд чуть испуганный, чуть удивленный и сразу обмяк, посерел. Поплевав на ладони, вогнал тяжелый колун в свиловатый березовый кряж. И тут на его спине Ксюша увидела большую заплату. Вспомнился вечер, когда она подходила к дому Бориса Лукича. и мальчишки травили мужика с заплатами на рубахе.
Тогда она думала, что деревенские ребятишки, как обычно, травят какого-нибудь дурачка. Но Вася не дурачок.
Пока думала Ксюша, пока собиралась спросить его, кто он такой, где живет, и торопливо укладывала дрова в поленницу, Вася неожиданно вогнал колун в полено, перекрестился широко, быстро доел кашу, хлеб сунул за пазуху и поклонился низко.
— Спаси тебя бог за хлеб, добрая девушка, — и ушел на огород за банешку.
Накинув на плечи коромысло, подцепив деревянные ведра-ушаты, Ксюша вышла на зеленую травянистую улицу, повернула к колодцу. Думы о Васе не оставляли ее.
Кто он? Сильный, не глупый — а ребятишки травят его, как слабосильного дурачка. Работящий — а живет подаяниями. Такое бывает. Разве мало бродит нищих по деревням с золотыми руками и крепкой спиной, да выбились как-то из стежки, погорели или в свидетели угодили, а суд затаскал до того, что приходится христарадничать. Это бывает. Но ребятишки его травят пошто?
У колодца сегодня не было судачащих баб. Ксюша не спеша начерпала воды, привычно тряхнула плечами, чтоб поудобнее село коромысло и, шлепая босыми, ногами по приколодезной луже, вышла на тропу. И тут ее будто кто-то под бок толкнул. Посмотрела направо — парень стоит. Невысокий, но статный, пригожий. Желтая сатиновая рубаха с голубыми васильками, подпоясанная плетеным ремешком, ладно сидела на широких плечах. И вспомнила Ксюша степь, всадника, догнавшего ее на дороге. Тогда смеялся, а сейчас стоит, глаза выпучил, будто пряник печатный увидел.
Ксюша ускорила шаг. Спиной ощутила — следом идет.
«Бесстыжий. Понужнуть бы его коромыслом…»
Сердце девичье! Бестолковое, глупое, сколько несуразностей ты натворишь, сколько горя натерпишься, пока поумнеешь. Но ты и самое лучшее, самое чуткое, и самое хитрое сердце в мире. Сто парней пройдет мимо — и все девицу осмотрят, оценят и уйдут, не оставив следочка. И вдруг среди сотен глаз увидит девка глаза, вроде бы ничем не приметные. Но девичье сердце чутко и сразу выделит их. И приосанится девка, вроде бы ненароком сарафан на боках оправит, косу положит приглядней. Пусть горе в душе, пусть думы заняты и времени нет, и парень-то низковат, да еще веснушчатый, неприглядный. А все же на сердце зарубка: приметил.
До ворот проводил Ксюшу парень. И чудной, хоть бы слово сказал. На слово можно ответить, обругать, отшутиться, а чем ответишь на молчанье?
4.
Борис Лукич остался доволен поездкой в город. Евгении Грюн, правда, он не застал, она была в отъезде на приисках. Да обошлось без нее.
Председатель губернского комитета партии социалистов-революционеров как услышал о проигрыше Ксюши, так обоими кулаками ударил по столешнице.
— Какой кошмар, дорогой Лукич. Вас не обманули? Не разыграли? Это не первоапрельская шутка?
— Даю честное слово члена партии, я передал только голую правду — и ничего, кроме правды.
Сухощавый председатель заходил по кабинету, как на ходулях.
— Та-ак. Представляете, каа-кой это материал для предстоящей избирательной кампании. Лукич, дорогой, сядьте за стол, немедленно опишите все, не упуская ни малейшей детали. И никому ни полслова. Чтоб не пронюхали большевики. В газету я дам статью сам, с Евгенией Грюн. Подсунем такую бомбочку! Через центральные газеты ударим. Прокурора можно подключить. Он человек вполне наш. Но его сейчас тоже нет в городе. Оставьте ему письмецо, не раскрывая ни имен, ни событий, ни адреса. Заинтригуйте, и пусть он получит информацию у меня. А с рыбаками, друг мой, разберемся. Немедленно.
Приказал подать к крыльцу пару серых, в яблоках, рысаков, заложенных в лакированный, на резиновых шинах, подрессоренный экипаж.
— Прошу, — широким жестом пригласил Лукича председатель. — Бывшие губернаторские — и кони, и коляска, и кучер. Вот оно, брат Лукич, раньше эти кони возили царских сатрапов — теперь возят слуг народа! Пшел, — крикнул председатель плечистому кучеру в добротной поддевке и в кучерском котелке с огромными белыми бляхами на тулье. — На архиерейскую дачу.
…Архиерей принял в саду, где под тенью огромных лип, над столом с медом, вареньем и пирогами вились рои пчел. Поскольку пришедшие не подошли для благословения и лобызания руки, то и владыка, нарушив этикет, не только не пригласил гостей к столу разделить с ним трапезу, но даже и вообще не пригласил их сесть. И гости, потолкавшись на аллейке, сами устроились на лавочке под липой.
Откашлявшись, председатель решил сразу взять быка за рога и пространно рассказал о самоуправстве отца Константина.
Архиерей, полузакрыв глаза, скрестив на груди руки, внимательно слушал. А выслушав до конца, ответил медленно, по-прежнему не открывая глаз:
— Обо всем изреченном мне ведомо со слов моих верных помощников.
Долго ждал председатель продолжения речи архиерея и, не дождавшись, сам решил закончить.
— Не желая неприятности церкви, не желая вмешивать в это дело светскую власть — прокурора, милицию, мы приехали с предложением закончить этот эпизод с наименьшим ущербом для церкви. Дайте бумагу с приказанием отцу Константину немедленно отпустить крестьян, частично возместить понесенный ими ущерб — и делу конец. Мой товарищ Борис Лукич отвезет бумагу. Он, между прочим, друг отца Константина.