10.
Вот он новый, высокий, нарядный дом, где сегодня живет Устин. Дом, построенный на Ксюшины деньги.
Ксюша перелезла через забор. Собаки забрехали, но быстро узнали ее и заластились. Старый Буран — с ним Ксюша десятки раз ходила в тайгу — заскулил от радости. На грудь ей бросился. Она дала ему хлеба.
— Цыц, Буран, смирно лежи, — тихо приказала Ксюша.
Послушный пес лег, а рядом расселись другие псы. Тогда Ксюша, стараясь как можно меньше шуметь, сняла с забора жерди, подперла дверь в старую избу, где жили теперь батраки. Да зря это сделала, батраки все на поле. Так же быстро подперла жердью дверь в новую избу. Ставни подперла жердями.
В доме проснулись. Послышался крик Матрены. Устин заломился в дверь.
— Кто там? — ругался в три господа.
— Богу молись, если он есть, — крикнула Ксюша. Радость стянула судорогой скулы, а тело как полегчало.
— Ксюха? Подлюга, што ты задумала? Так тебя… Подожди, только выйду…
— Не выйдешь! Молись!
Быстро прошла к сеновалу, притащила охапку сена и бросила возле крыльца. Дверь содрогнулась от ударов Устина и Симеона. Но крепко сделана дверь. В шпунты. Да еще на гвоздях, да еще железом обита.
— Подлюга, пусти… Не балуй, — ругался Устин.
Не отвечая, Ксюша достала из-за пазухи кремень, кресало, трут — что взяла из тайника — и высекла искру. Затеплился трут. Ксюша раздула его, сунула в сено и снова сильно подула. Долгожданный синенький огонек вынырнул из темноты и зверьком забегал по сену.
— Гори-и-те-е, — закричала Ксюша.
Воем ответили из-за двери.
Ксюша исступленно кричала:
— Гори-ите, гори-ите, гори-и-ите, — и, потирая руки, притопывала ногами от торжества.
Огонь разгорался. Стало заниматься крыльцо.
— Гори-и-те, подлюги… — кричала, не сторожась. Ксюша прекрасно знала, что в селе поджигателей убивают. Можно б успеть убежать и спастись. Нет, ноги не шли. Хотелось самой увидеть, как сгорит этот дом вместе с Устином, Матреной и Симеоном, а там будь, что будет. Арина, продав кольца и сережки, построит себе новую избу, а Ваня — что ж… Увидела Ваню, до сих пор скулу ломит.
— Ксюшенька, Ксюша-а-а, — вырвался из сеней истошный крик.
Ксюша остолбенела.
— Ванюшка?
— Я, Ксюша… горю…
— Ты же уехал?
— Горю-ю… собирался только… Ксюшенька!..
— Ой, — расшвыривая ногами и жердью клочья горящего сена, не чувствуя боли, Ксюша пробилась сквозь пламя, отбросила жердь, подпиравшую дверь, распахнула ее. Прежде всех рванулся Устин, за ним — Симеон, Матрена. Затор получился в дверях.
— Ванюшу, Ванюшу пустите, — кричала Ксюша, пытаясь втолкнуть Устина обратно в сени.
Оттолкнув Ксюшу, Устин, Матрена и Симеон скатились с крыльца. За ними выбежал Ваня. Круглыми от страха глазами он уставился на догоравшее сено. Подул на обожженную руку и кинулся бежать по проулку к реке.
Собрался народ с ведрами, топорами, баграми. Мужики ломали крыльцо. Горящие плахи валялись на земле. Их цепляли баграми и волочили подальше на улицу. Там-бабы и девки заливали огонь водой.
Ксюша в оцепенении стояла поодаль, на приступке амбара, и смотрела на пламя.
— Значит, Устин не сгорит, не сгорит… — повторяла она и с каждым словом ощущала все большую тяжесть. Ухватилась рукой за косяк. Еле держалась. Взглянула еще на огонь, поискала глазами Ванюшку и увидела рядом Устина. Он тянул к ней ручищи.
— Вот ты где? — схватил Ксюшу за косу и с силой бросил на землю. — Бей поджигателя!.. Бей!
Ксюша не ощущала боли, но удары слышала явственно, как будто били по чему-то гулкому, вроде обичайки на прииске. И дым, тяжелый, тягучий дым сгущался с каждым ударом…
1.
Прохладным, прозрачно-розовым утром поезд Валерия дотащился до вокзала родного города. Спрыгнул беглый командир на перрон. Огляделся. Ласковое солнце поднималось над фронтоном вокзала. Приятную силу почувствовал в теле Валерий, приятную легкость на сердце.
«Дом, скоро дом!»
Привычно протянул руку за чемоданом и чертыхнулся: на гауптвахту с чемоданом не сажают.
— Тьфу, черт, хоть бы ремень достать, а то явишься перед отцом, как баба в родильный дом.
Вспомнив полк, гауптвахту, Валерий почувствовал неприятную виноватость и какое-то сожаление. Что бы там ни было, но, по-честному говоря, недолгий период командования полком был единственным, по-настоящему интересным периодом в жизни Валерия. Поэтому и к членам полкового комитета, посадившим его на гауптвахту, и просто. к солдатам полка сохранилось чувство уважительной дружбы и сознание их правоты.
Валерий сунулся было к извозчикам, но, вспомнив, что в кармане нет ни копейки, пошел потихоньку домой. Шел и, видя открытые булочные, хлеб на полках, слыша гудки депо и макаронной фабрики, с гордостью думал: «Сломили мы все-таки саботаж», — и опять загрустил. Могучее, гордое «мы» мало подходило к его положению. «Мы! Кто это мы?»
Он взбежал на парадное крыльцо отчего дома и был удивлен, что его опередила стайка громкоголосых мальчишек. Они прежде него открыли тяжелую дверь с зеркальным стеклом.
— Не… арифметика.
— Дательный третий день зубрю и никак не запомню.
— Школа? — Валерия обдало холодом. — Где же я буду жить? И как же наш зимний сад с фонтаном, золотыми рыбками, глициниями? Неужели нельзя было устроить школу где-нибудь в другом доме?
В полковой комитет частенько заходил старичок — ротный фельдшер. Сядет в углу, возле печи, поставит между коленями палку с набалдашником в виде тигровой головы, и если придет кто требовать для себя особых прав, — привилегий, фальдшер слушает-слушает да как стукнет палкой о пол: «Фазан! Тебе подавай революцию во всем мире, но только не у тебя в квартире!»
Поговорка фельдшера стала крылатой фразой. Ею под общий смех осаживали зарвавшихся. Сейчас она вспомнилась Валерию, но не вызвала смеха.
— Зачем же школа в нашей квартире? — повторил огорченный Валерий и пошел искать отца.
Родителей ой нашел в двухэтажном флигеле, где раньше была главная контора дома Ваницких, где жили приказчики, управляющий. Мать, увидев Валерия, сразу заплакала.
— Дожили… Угла не имеем.
— Мамочка, потерпи. Образуется, — утешал Валерий, а на душе становилось все слякотней. — А где отец?
— Даже ночами работает. У него все какие-то люди.
Изменился Аркадий Илларионович. Осунулся. Поседел. Он встретил Валерия в дверях, обнял его, но в кабинет не провел.
— Я очень занят, Валерий. Давай встретимся вечером. Ты получил мою телеграмму с вызовом? Нет? Ты приехал удивительно кстати. Дай мне честное слово, сегодня и завтра… ну, словом, до моего разрешения ни в коем случае не появляться на улице. Не уходить никуда из дому.
— Странно, папа, я же не мальчик.
— Валера, дай слово. Отец не часто просит его.
— Но почему, объясни.
Завтра я тебе объясню, а пока подари мне твое присутствие в этом доме! И ни-ику-да-а!
2.
С присвистом рассекает лемех желтое море прошлогодней травы, и черный блестящий вал спадает с отвальника плуга. Запах свежей земли щекочет ноздри. Егор старается вести плуг ровней, даже вспотел от натуги. Сколько лет и особенно весен, когда распускались почки берез и черемух, начинали зеленеть луговины, он ворочал в шурфе валуны и грезил черной, пахучей землей на отвале блестящего лемеха. Наконец-то! Дождался! Поет плуг. И ручки его, железные, теплые, будто живые.
— Но, милые, но-о, — покрикивает Егор на лошадей. Какая же пахота без «но-о», без ржания лошадей, без грачей в полосе, собирающих на завтрак личинок.
И солнце сегодня словно нарочно светит празднично ярко и греет, как улыбка любимой.
Родная земля! Черная, пахучая борозда! Тысячи лет ты манила к себе настоящего человека! Любовью, вниманием к природе, к тебе, родная земля, познается цена человека.
В забое Егор чувствовал себя пасынком жизни. Сегодня— как мать родную нашел. Пой, плуг! Отворачивай пласт!
— Но-о, гнедые…
— Но-о-о, — послышалось позади. Это Тарас понукал вторую упряжку. Затем новое «но-о-о» — и третий плуг вспорол ковыльную целину.