«Тра-та-та-та…» Где-то совсем недалеко застрочил пулемет и бухнули взрывы гранат.
— Валерик, родной мой! — Аркадий Илларионович обнял сына за плечи, как делал это давно-давно, лаская еще приготовишку Валерку. — Это чехи уничтожают «товарищей».
— Русских?
— Где же ты видел «товарищей» англичан?
— Чехи бьют русских?! — рванулся Валерий
— Това-ри-щей, — поправил Ваницкий.
— Отец, русский офицер должен быть там, где стреляют в русских.
Ваницкий толкнул Валерия в кресло.
— Ты прежде всего сын Ваницкого и вмешиваться в конфликт между чехами и Совдепами тебе просто глупо. Садись. Хочешь кофе? — решительно отобрал у Валерия револьвер, что тот держал под подушкой.
— Отец, не ты ли учил, что нет ничего святее Отчизны?
— Ты не кухаркин сын и должен понять, что твоя Отчизна и Отчизна большевиков — это разные понятия. Твоя Россия — это недра с золотом и углем, добываемыми на шахтах Ваницкого, трехэтажный дом с зимним садом и текущий счет в банке.
Валерий прервал отца:
— Но ты… проповедовал демократию и равенство. Я русский! Не ренегат, не предатель!
Аркадий Илларионович вздрогнул от оскорбления. «Предатель? Ренегат? Врезать бы тебе по скуле, с-сукин сын… — и засчитал: — раз… два… три… четыре… наследник… пять… шесть… продолжатель рода Ваницких… семь… восемь…
Овладев собой, Аркадий Илларионович закурил и, повернувшись к Валерию, выдохнул с присвистом:
— Если бог отказал тебе в разуме, так хоть слушай отца и… умей держать слово. Ты поклялся не выходить из дому. Поклялся?
— Значит, ты знал, что сегодня восстанут чехи? Что сегодня утром прольется русская кровь?
— Знал, конечно… и не хотел, чтобы лилась кровь Ваницких. В двадцать три года и я декламировал, неся окровавленное сердце на алтарь свободы и родины. Но затем поумнел. Самое трудное в жизни, Валерий, — это научиться жить просто, и самое мудрое — перестать цитировать катехизис.
Бой уже в городе. Каждый выстрел звучит для Валерия, как пощечина: «Трус! Подлец!..»
— Отец! Я должен идти.
Аркадий Илларионович уловил излишнюю настойчивость сына и, чуть усмехнувшись, отодвинулся от двери.
— Иди. На соседней улице приятно жужжат небольшие свинцовые пульки. Одна из них, такая симпатичная и миловидная предназначена для тебя. Романтика!.. Что, Валерочка, Байрон двадцатого века, сморщился? Негодуешь? Кипишь? А в глубине души рад, что я взял с тебя слово не отлучаться из дому. Смотри, как удобно негодовать, сидя в кресле, потягивая из маленькой чашечки черный кофе…
— Отец, — голос Валерия сорвался, — даже в офицерских курилках, где нет ничего святого, где даже имя невесты не свято, и там не смеют издеваться над отчизной и честью. А ты…
— Перестань декламировать.
— Ради бога, не издевайся. Я ни за что не ручаюсь.
Валерий в нижней рубашке выбежал в коридор, оттуда во двор. Прислушался. Стреляли со всех сторон, и трудно было понять, где обороняются, где нападают.
— Где сейчас Вера? — подумал Валерий. — Я должен быть с ней.
Вбежав в дом, надел офицерский френч, походную портупею, но никак не мог найти револьвера.
— Валерочка, — вскрикнула мать, обвив руками шею сына. — Если любишь меня, то… накапай мне капель… положи на диван. Грелку мне, грелку…
…Когда Валерий наконец сумел вырваться из дому, стрельба слышалась только с окраины. Над зданием городского Совдепа трепыхался на флагштоке трехцветный флаг, а золоченые кресты и белая колокольня соборной церкви сияли, залитые солнцем.
Неожиданно за спиной раздался бодрый возглас:
— Здравия желаю, Валерий Аркадьевич!
— Здравия жел… Ротмистр Горев? — тот самый Горев, что был отпущен Валерием на честное слово и едва не подвел Валерия под расстрел. В другое время Валерий схватился бы за револьвер, но сейчас только спросил:
— Почему вы одеты, простите, как трубочист?
— Маскировка! — Горев поправил винтовку, висевшую на плече. — Передайте батюшке, все гутен морген. Вечером буду иметь честь явиться к нему с докладом.
Ушел. Только тут Валерий увидел кровь на одежде ротмистра Горева. «Он не ранен! Значит, на нем чужая кровь? Мятежных чехов? Тогда б он не радовался их победе… Подлец», — вновь ухватился за кобуру и вновь не нашел в себе сил. выстрелить в ненавистного человека. К тому же в это самое время над площадью разнесся праздничный перезвон соборных колоколов. Как после пасхальной заутрени, в хор подголосков вступали все более солидные колокола, они придавали перезвону торжественность, величие, и вот главный колокол подал свой могучий голос. Он звал прихожан.
Дверь собора открыта, видны огоньки зажженных свечей и лампад. Священник в шитых золотом ризах вышел на паперть. За ним, в таких же ризах, — дьякон, дьячок. Показались хоругви.
«Какой же сегодня праздник? Неужели победу чехов над русскими празднует русская церковь? Но русские еще ведут бой на окраинах. И с ними, конечно, Вера!». Валерий приостановился.
«Я, кажется, ставлю знак равенства между русскими и Советами… Неужели есть две России? Россия Веры и Россия отца? Нет, только одна. Но чья же?»
Возле собора уже шло молебствие, и рослый дьякон, сжав кулаки от натуги и приподнявшись на носки, басил на всю соборную площадь:
— Ми-ро-лю-би-во-му-у чешскому воинству сла-а-ва-в-а-а.
— Аминь, — подхватил хор.
С окраины вновь донеслись одиночные выстрелы.
Валерий пошел прочь. Опустошенный, без цели.
На улицах появились прохожие. Одни с умилением глядели на статного офицера, другие с ненавистью.
Впереди показалась толпа в шляпах и картузах, старенький чиновник судебного ведомства, в парадном мундире, при шпаге, нес небольшую икону и пел «Боже царя храни».
А навстречу иконам гривастая, большеголовая лошадь-тяжеловес вывезла из переулка ломовую телегу. На ней грудой, точно дрова, набросаны трупы, прикрытые наспех рогожей. Рука в разорванном рукаве свисала с телеги и шаркала по заднему колесу.
— Я иду к тем, кто с Верой, — сказал себе твердо Валерий. — Они настоящие русские… Я не первый. Софья Перовская, Герцен, Николай Морозов, Вера Фигнер, князь Кропоткин. Честные люди собираются на той стороне…
Валерий поднялся в гору, дошел до знакомого дома. Калитка открыта. Нежилью пахнуло на Валерия от затворенных ставней, от заросшего травой двора. Сосед, увидев во дворе офицера, шмыгнул было в сени, но Валерий остановил его.
— Стойте! Где Вера Кондратьевна?
— Вера Кондратьевна? Э-э, зимой вместе с отцом уехали куда-то.
Рвалась нитка, ведущая к Вере. Валерий был в отчаянии.
«Я решительно не могу жить без Веры. Я должен как можно скорее увидеть ее…»
Добравшись до реки, он сел на лавочку и, сняв фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Давал о себе знать голод. Стало прохладно. Где ночевать сегодня? Надо было взять из дому хоть хлеба…
И Валерий побрел по улицам города. Казалось, вся русская армия собрала сегодня сюда своих офицеров. В погонах, с аксельбантами, с орденами. Одни, торжествуя, ходили по улицам с дамами и глазели, как штатские и юнкера сдирали с домов большевистские вывески и красные флаги, другие торопились куда-то, третьи качались, как былинки от ветра, и пели «Боже, царя храни» или «Шумел камыш».
По мостовой три офицера и пять юнкеров вели арестованных депутатов городского Совета. Они шли в разорванной одежде. Руки связаны за спиной. Лица в крови. Раньше конвоировали арестованных полицейские из низших чинов, теперь это делали полковники и, не стесняясь, прямо на улице, били связанных людей по лицу.
— Ур-р-ра христолюбивому воинству, — гаркнул какой-то подвыпивший купчик.
— Какие храбрые мальчики, Серж, — сказала пышная дама под розовым зонтиком. — Спасители России…
Валерия преследовала неотвязная мысль: «Я должен быть с ними… Сейчас, быть может, по соседней улице так же ведут избитую Веру».
Он все больше проникался сознанием особой трагичности своей судьбы. Пройдут годы, а имя его не умрет в памяти благодарного народа и будет вдохновлять людей, как вдохновляют их имена Спартака или Брута.