– Да видишь ты, дело какая… – Погостин порылся в кармане своей потрепанной, прожженной шинели. – Намедни летал над Комарихой ероплан, кидал, стал-быть, бумажки… Вот эти, – показал листовку.
– Так что же? Тут говорится, что, покинув банду, можете возвращаться домой, спокойно работать. При чем же решетка?
– А что? Нешто прямо так – без отсидки?
– Конечно. Валяйте в вашу Ракитинскую волость, в село… как вы назвали…
– Малый Пониковец наше село.
– Ну вот, в Малый этот самый Пониковец – и живите себе, как жили. Всё?
– Да как сказать… Тут, брат, один вопрос есть… секретный, в обчем, вопрос-то…
Указал глазами на Кобякова.
– Ничего, давайте, – кивнул Николай. – От него у меня секретов нет.
– Ну, ежли так, тогда слухайте, комиссары, начну сдалёка. За мужика хочу сказать…
Не на живца ли?
– Мужик, заметь, он Советской власти не враг. Ей самый лютый вражина – Попешкин.
– Кто-кто? – Алякринский недоуменно.
– Попешкин. Ну, этот, как его… полномочный, что ли, продкомовский… Из губернии, в обчем, присланный мужика душить. Из души две души рвет, а то так и третью норовит… ей право! Ну, хлеб, конешно, государству требовается, это мы понимаем. По справедливости действуй – почему не дать ? А так – что же? Вдовая, допустим, баба, шесть ртов, – а он последнюю коровенку обратал да со двора! Это что? А-а! Вот она и дело-то… Мужик – на дыбошки, стал-быть: чего ж, мол, Совецка власть глядит? На такую, то ись, на безобразию? Так-то дальше-больше, давай промеж себя гадать: как, мол, быть, что делать? Тут – откуда-ниоткуда – такой-то Охримка кривой ай кто из ихнего брата, из живоглотов: «Вот-де дураки, шалавы! Што делать! Комунию бить – вон што!» Ну, сгоряча-то и давай дубьё ломать. Как в Комарихе в энтой: побили продотрядцев от дурна ума, хватились – батюшки, отвечать ведь! А тот же Охримка: «Зачем, дискать, отвечать? Обратно бить будем!» Вот тебе и пошло-поехало… Нет, ты понял?
– Именно, именно так, – согласился Алякринский.
– А то как же! Теперьчи возьми ты этих бандитов… Ну, мужиков то ись… Каждый и рад бы назад воротить, что исделано, да ведь не воротишь… Вот и держутся, сердешные, от одного страху, что отвечать перед властью. Кабы не отвечать, так…
– Стоп! – перебил Алякринский. – Но вот вы прочли же нашу листовку, наверно, и другие читали…
– Почему не читать – читали. Да сумлеваются мужики: не на живца ли берете!
– Как это, то есть – на живца?
– А очень даже просто: обманете, вот как.
– Но ведь вы-то поверили?
– Ну я… Я – другое дело. – Погостин усмехнулся. – Какой я к чертовой матери мужик! Ни кола ни двора, как говорится… Пролетарья всех стран – вот кто я. А к вам самолично, то ись, затем пришел, что план у меня имеется, как всю эту распоповскую шатию-братию на цугундер взять… порешить ее всю, то ись, к такой-то матери…
– Любопытно!
Алякринский переглянулся с Кобяковым.
– Ну, давайте выкладывайте, Степан Николаич…
План
– Тут, сказать по правде, и любопытного ничего нету. Головку, ребята, отсечь надо, вот что… – Погостин понизил голос. – Самое жало, то ись, рвать. А вырвешь жало – и банде каюк! Рассыпится, чисто пенек трухлявый, ей-бо! Была – и нету. Фь-ю! Теперьчи – как ее взять? Головку-то эту? Вот вопрос. Первое дело – чтоб все вместе были, вся иха верхушка. Чтоб не гоняться за кажным по степи, а разом всех троих – хоп! – и будь здоров…
– Троих? – переспросил Алякринский. – О ком вы говорите? Ну, Распопов сам – раз, начштаб Соколов – два… А третий-то кто же?
– Да Валентин, туды его! Вся вереда в ём, в паскуде… Энтот офицеришка, что прибился к Распопову, Соколов, то ись, дерьмо, рукава от жилетки, для форсу больше у атамана… А Валентин – о! Ванька-то Распопов весь из его рук смотрит. Ну, брать-то, конешно, в обчем, всех троих надо. И вот, значит, – как брать? А брать, комиссары, на Аксиньин день будем. Вот как!
– Это почему же именно – на Аксиньин?
Широчайшая улыбка разлилась на скуластом, заросшем бурой свалявшейся бородой лице Погостина.
– Да баба… ну, как сказать, любушка евонная, Аксинья. На отшибе живет, в лесочку. Он, стал-быть, гулять к ей сбирается залиться на Аксиньин день, то ись… Вот мы тут его, голубчика, и сцапаем… Расчухали, комиссары?
Страшная должность
Елизавета Александровна всё на часы поглядывала. Шесть. Семь. Восемь…
В пять позвонил, что задержится на часок. И вот – начало девятого, а его все нет.
– Какая жавость, – вздохнула Муся, – что я утром не повидава его… Ах, какая жавость!
– Вам, может быть, лучше было бы пойти прямо к нему на службу? – заметила Елизавета Александровна.
– На свужбу? О нет! Там – учреждение, всё официально. Я ходива посмотреть, где это. Увидева – серый скучный дом, у подъезда совдат с ружьем…
– Ну, вот и зашли бы.
– Нет-нет! Я испугавась. Столько ужасов говорят про чрезвычайку… Просто не представляю, как он там может…
Муся поёжилась, словно замерзла.
– Неужели, Мусенька, вы верите этим басням?
– Вот миво, как же не верить? В прошвом году, когда боевые были, в «Крутогорском телеграфе» писали. Я сама читава… И как иговки под ногти загоняли… и еще что-то, я уже забыва, но ужасно! Ужасно!
Было тихо. Уютно потрескивали березовые чурбачки в чугунной буржуйке. Какой уже раз Елизавета Александровна подогревала обед. Далеко, глухо, сквозь толщу стены из пустого в порожнее скучно переливались ученические «ганоны».
– Я еще вот чего боюсь… – задумчиво сказала Муся и замолчала, оборвала.
– Да? – спросила Елизавета Александровна.
– Что изменився… к худшему. Боже мой, ведь это спвошь и рядом так: сдевается большим начальством – и совершенно другой чевовек.
– Ну, вот уж чего нет, так нет!
В голосе Елизаветы Александровны – возмущение, обида, протест.
– Такие вещи, Мусенька, только с пустыми, неумными людьми случаются. А Колечка…
– Нет-нет, вы не обижайтесь, ради бога! – Муся поняла, что брякнула лишнее, и пыталась загладить бестактность. – Я первая никогда бы не поверива, что Коля зазнався… Нет-нет, этого быть не может! Такой умный, добрый, отзывчивый…
Лепетала, словно вертела хвостиком.
– Должность у него очень трудная, – тяжело вздохнула Елизавета Александровна. – Вот что. Опасность на каждом шагу. Он мне, правда, ничего не говорит, посмеивается… Но я-то вижу. А похудел как – кожа да кости. Желтый, прокурен насквозь, чернота под глазами… Ну, еще бы! Сколько он спит? Хорошо, если четыре-пять часов. И недоедает, конечно. Хотя нынче и все так…
В кастрюльке что-то зашипело, полилось через край. Елизавета Александровна сняла кастрюлю, закутала ее в газету, в теплую шаль.
– Вчера приехал откуда-то, явился ночью – страшно глянуть, прямо тень, а не человек, одни глаза… Руки расцарапаны, кровоточат. Ночью бредил, вскрикивал. А утром поднялся ни свет ни заря – пошел. Охрип, насморк ужасный… Я приложила ладонь ко лбу – боже мой, горит! Так весь день с температурой… Ему бы дома в постели полежать, малинки выпить с горячим чаем… а он – слышали? – звонит: задержусь! Вот его должность.
– Противная довжность, – Муся капризно выпятила нижнюю губку.
– Страшная, – сказала Елизавета Александровна.
Илья и Соня
В дверь постучались необычным стуком: ламца-дрица.
– Пришел! – воскликнула Муся.
– Нет, это Илюша, он всегда так стучит. Входите, входите, там не заперто! – отозвалась Елизавета Александровна.
Вошли Илья и Соня, запушенные снегом, замерзшие, счастливые. В руках у Ильи – связка кистей, у Сони – огромная, заляпанная красками холщовая папка.