Когда слова песни слетели с губ девочки, припев подхватили сначала федераты, потом санкюлоты, а потом, наконец, и торговки. В этот миг у многих на глазах блестели слезы, но вскоре лица исказила жажда крови. От этого зрелища Кэму стало плохо.
Две женщины из числа заключенных упали на колени, чтобы молиться. Этот волнующий гимн революции не предвещал им ничего хорошего. Они ведь были теми «врагами», о которых пела девочка, ненавистными аристократами. Им, лишенным уже всех титулов и богатств, нечего было терять, кроме своей жизни. Не успела стихнуть песня, как все заключенные последовали примеру коленопреклоненных женщин. Молодые матери и их дети, пожилые женщины, склонив головы, шептали молитвы, прося о чуде или о быстрой смерти.
– Нет, о боже, нет! – простонал Кэм.
Невинная девочка фактически подписала смертный приговор женщинам, стоявшим за ней. Но нет, он не мог и не хотел верить, что это возможно. Среди заключенных были маленькие дети. Люди не могут озвереть настолько, чтобы допустить подобное.
Когда девочка закончила петь, революционеры зааплодировали ей. Майяр поднял руку, чтобы утихомирить толпу.
– Citoyenne[8] де Бриенн, Габриель Бриенн, – произнес он, ставя все точки над «i», – ты можешь идти.
«Теперь он говорит не "Мадам де Бриенн"», – подумал Кэм. Обращение citoyenne только начинало входить в обиход. Получалось так, что этот самозванец судья сделал весьма щедрый комплимент. И кому! Женщине, которая совсем недавно с гордостью носила титул графини!
Казалось, девочка не знала, что ей делать дальше. Она вопросительно посмотрела на Маскарона. Откуда ни возьмись, появились двое мужчин в форме национальной гвардии, которые повели девочку и ее мать прочь из тюрьмы. Габриель проходила так близко от Кэма, что он мог дотянуться до нее рукой. В этот момент девочка посмотрела прямо на него. Ее глаза были словно стеклянными от слез. Девочка вытерла слезы и быстро прошла мимо Кэма, но юноша успел заметить, что глаза Габриель сияли, будто шлифованные изумруды. «Глаза Маскарона», – подумал Кэм, не в силах сдержать волну ярости, внезапно поднявшуюся в нем, как будто девочка каким-то образом предала его.
Кэм перевел взгляд на мачеху и сестру. Они ожидали своей участи, словно овцы на бойне. Юноша стал пробиваться к ним. Не пройдя и пары шагов, Кэм заметил, что Маскарон проталкивается к выходу из тюремного двора, пробираясь мимо неподвижных телег, нагруженных плодами дьявольского труда.
С ослепительной ясностью Кэм осознал, что с освобождением Габриель де Бриенн и ее матери цель приезда Маскарона в тюрьму Аббей была достигнута. Судьба остальных заключенных – мужчин, женщин и детей – этого человека совершенно не волновала. Мясник Майяр теперь оставался единовластным правителем. Почти теряя сознание от ужаса, Кэм устремил взор на лидера санкюлотов. Майяр наблюдал, как удаляется его начальник. Как только Маскарон покинул внутренний двор тюрьмы, Майяр полез в карман за какой-то бумажкой.
Медленно, не торопясь, Майяр начал зачитывать смертный приговор. Никто не был помилован.
– Нет! – сдавленный крик Кэма утонул в реве толпы.
– Mort aux aristocrates! Смерть аристократам!
Подобно приливу, толпа ринулась вперед.
Перед тем как кто-то ударил Кэма сзади по голове, он успел увидеть, как его сестру вырывают из рук матери. К счастью, милосердное забытье наступило почти мгновенно.
Глава 1
1803 год, одиннадцать лет спустя
Лорд Лэнсинг, молодой человек лет тридцати, сидел, уютно устроившись в огромном мягком кресле в спальне герцога Дайсона в его просторном доме на Ганновер-сквер. Лорд размышлял о будущем, ожидавшем Европу теперь, когда Наполеон Бонапарт заполучил бразды правления Францией. И мысли Лэнсинга были довольно мрачными.
– Ты найдешь, что Лондон сейчас практически опустел, – заметил лорд, рассеянно теребя локон своих светлых волос.
Кэм Колбурн, герцог, полностью скрылся в воде, наполнявшей ванную, и через мгновение вынырнул, подняв кучу брызг.
– Думаешь? – Он энергично тряхнул головой, так что вокруг разлетелись капельки воды.
– Саймон, будь другом, подай мне вон то полотенце.
Лорд Лэнсинг послушно взял теплое полотенце с полки у камина и бросил другу. Поймав его одной рукой, Кэм, обнаженный, вышел из медной ванны и стал энергично вытираться.
Через несколько минут Лэнсинг продолжил развивать свою мысль:
– Да, все это из-за мирного договора.
– Что из-за мирного договора? – спросил Кэм.
Он уже надел чистое белье и застегивал пуговицы на атласных брюках.
– То, что Лондон практически опустел, – объяснил Лэнсинг.
На вопросительный взгляд друга он ответил:
– Такое впечатление, что не только люди, но даже каждая собака отправилась в Париж, чтобы посмотреть на этого Бонапарта.
– Ситуация скоро изменится. Через месяц-другой мы опять будем воевать.
Лэнсинг фыркнул:
– Только если мистер Питт сможет убедить оппозицию стать на путь истинный.
– Мистер Питт прекрасно умеет убеждать, – снисходительно заметил Кэм. – Где мои туфли? А, вот они.
Поверх белых шелковых чулок Кэм обул пару изысканных черных туфель с серебряными пряжками. Заметив какое-то пятнышко на носке правой туфли, герцог тихонько выругался.
– Ты ведь не в восторге от лидера оппозиции, правда, Кэм?
– Ты о мистере Фоксе? Он мне вообще не нравится. Ведь он же закоренелый виг! Такие люди самые опасные. Где, черт возьми, мой галстук?
– На спинке стула, там, где ты его положил. И, что гораздо важнее, где, черт побери, твой камердинер?
– Что? А, он остался в Данрадене, – ответил Кэм, имея в виду свое фамильное гнездо в Корнуолле, неприступную крепость, стоявшую обособленно на берегу Ла-Манша.
– Сколько времени ты провел в дороге?
– Три дня. Благодарю за сообщение, Саймон. Я ни за что на свете не пропустил бы этой встречи.
– Мистер Питт очень настаивал на твоем присутствии. Кажется, он думает, что если кто-то и сможет убедить Фокса умерить свой ораторский пыл в палате лордов, так это ты.
– Неужели? – Кэм ловко повязал безукоризненно чистый белый галстук, да так искусно, что заворожил своего собеседника.
– Он не говорил почему?
Придя в себя, Лэнсинг ответил:
– По-моему, он считает, что ты изучил мировоззрение мистера Фокса и, если у нас возникнут трудности, будешь знать, какой линии поведения придерживаться.
– Фокс – идеалист и либерал, – сказал Кэм. – Это все, что нам нужно знать.
Бросив на друга умоляющий взгляд, Кэм попросил:
– Прошу тебя, Саймон, побудь одну минутку моим камердинером.
Лэнсинг помог другу облачиться в плотно пригнанный темно-синий вечерний пиджак с серебряными пуговицами.
– Вот так! Сам Бруммель не смог бы к тебе придраться.
Саймон отступил назад, чтобы полюбоваться покроем пиджака друга.
– Кто твой портной?
– Уэстон с Олд-Бонд-стрит. Ты его знаешь?
– Вот это да, Кэм! Это же портной Бруммеля!
– Правда? – Кэм скорчил рожу собственному отражению в высоком зеркале-псише,[9] затем повернулся к своему другу.
– Ну что? Я достойно выгляжу, или мой камердинер прав, когда говорит, что без его услуг я беспомощен, как дитя?
– Вполне, – ответил Лэнсинг.
Без зависти он думал о том, что его друг великолепен. Вдобавок к титулу и состоянию, герцог Дайсон обладал необычайно привлекательной внешностью, а его физической форме позавидовал бы любой профессиональный спортсмен. Более того, в нем было нечто, какая-то обособленность, которая вызывала желание подружиться с ним и в то же время пресекала фамильярность. Лэнсинг считал, что ему необычайно повезло стать одним из немногих близких друзей Кэма.
– Откуда у вас, корнуоллцев, такие неимоверно голубые глаза?
– От наших родителей, – сухо ответил Кэм и осторожно воткнул алмазную булавку в узел галстука.
9
Псише – старинное зеркало в раме с особыми стержнями, позволявшими устанавливать его в наклонном положении.