Егорышеву было холодно. Он чувствовал себя раздетым. Ему было очень неудобно и стыдно.
— Он не желает нам отвечать, — сказала Зоя Александровна. — Он ведет себя просто вызывающе. Таким людям не место в нашем коллективе. Я предлагаю поставить вопрос перед отделом кадров о дальнейшем пребывании Егорышева в управлении.
— Ну, это уж вы слишком, — недовольно поморщился парторг Федоров, который сидел все время, опустив голову и вертя в руках карандаш. — — То, что случилось, конечно, неприятно, но ничего такого раньше с Егорышевым не случалось. Я предлагаю объявить ему выговор и покончить на этом.
Федорова поддержали Степанов и Абрамцева.
— Да разве дело в административном взыскали? — укоризненно сказал Лебедянский. — Мы собрались здесь, чтобы поговорить по душам, как близкие друзья. Большая неприятность случилась с Егорышевым. Ему сейчас тяжело. Зачем же мы будем еще ему портить личное дело этим выговором? Я убежден, что он и так все понял. Он, конечно, понял, что мы все стремимся не наказать его, а просто понять и, может быть, поддержать. Никаких выговоров объявлять мы не будем. Пусть товарищ Егорышев хорошенько подумает о том, что он здесь услышал, вот и все. Вскоре я хочу поручить ему важную работу. Надеюсь, он выполнит эту работу так, что нам больше не придется обвинять его в безразличии к коллективу. Что касается семейных дел, то я надеюсь, что товарищ Егорышев решит их в полном соответствии с нашей чистой и гуманной коммунистической моралью.
— Правильно! — облегченно сказал Долгов, и все сразу задвигались и заговорили вполголоса.
— Может быть, вы что-нибудь пожелаете сказать, Степан Григорьевич? — ласково обратился к Егорышеву Лебедянский.
Егорышев встал. Он успокоился, ему только по-прежнему было холодно и хотелось пить.
— Я насчет отпуска, — кашлянув, сказал он. — Вы обещали на собрании разобрать мое заявление.
— Это все, что вас сейчас интересует? После всего, что произошло? — спросил Лебедянский в наступившей тишине.
Егорышев не ответил.
Евгений Борисович нахмурился и сложил в папку листочки протокола.
— Можете расходиться, товарищи, — сказал он и скрылся в своем кабинете.
Егорышев направился к двери.
— Вам, голубчик, повезло, — сказал инженер Кудрявцев. — Был бы на месте Лебедянского Коркин, начальник управления, от вас бы только перья полетели. Он в вопросах морали зверь! А Евгений Борисович душа человек. Либерал!
В коридоре Егорышева остановил парторг Федоров. Это был молчаливый человек с наголо остриженной головой и тихим голосом. До войны он был лесничим, но простудился во время наводнения, заболел туберкулезом и вынужден был навсегда расстаться с лесом. Наверно, он так же, как Егорышев, тосковал о своих зеленых питомцах и тяготился скучной работой в управлении.
— Зачем тебе так срочно отпуск понадобился? — спросил Федоров. — Ты в заявлении пишешь, что уезжать собрался?
— Да, в Красноярский край, — ответил Егорышев. — Если мне не дадут отпуск, я должен буду уйти с работы. Я ничего не могу сделать…
— А зачем тебе в Красноярский край? Егорышев пожал плечами.
— Ладно, — сказал Федоров, внимательно посмотрев на него. — Это, в общем, твое дело. Ты у Долгова сейчас живешь? Ну, до завтра…
Егорышев был уверен, что ему придется взять расчет, но, когда на другой день пришел к Лебедянскому с заявлением об уходе, тот хмуро взглянул на него и сказал, что появилась возможность предоставить ему отпуск, так как Долгов изъявил желание уступить ему свою очередь, а также выполнить ту работу, которую Лебедянский намеревался поручить Егорышеву.
— Спасибо, — ответил Егорышев.
— Я бы на вашем месте все-таки предварительно туда написал, — посоветовал заведующий отделом. — Вдруг вашего приятеля там нет?
— Может быть, я напишу, — сказал Егорышев. Он сказал это из вежливости. На самом деле писать он не собирался. Он хорошо понимал, что переписка с адресным столом займет уйму времени и, скорее всего, ни к чему не приведет.
Время терять он не мог. Каждый лишний день был для Наташи мукой. Егорышев знал Наташу и знал, что она сама не предпримет никаких шагов для того, чтобы найти Матвея. Она считает, что, связав свою жизнь с Егорышевым, она не имеет права на такие поиски.
Он вспомнил Таню и подумал, что, должно быть, он и Наташа оба относятся к людям, которые сами придумывают для себя трудности…
Купив билет, Егорышев заехал домой за вещами. Он нарочно заехал днем, чтобы не встретиться с Наташей. Он не хотел и не мог ей ничего объяснять.
Он сложил в чемодан пару белья, рубашку, свитер и, подумав, взял кирзовые сапоги, в которых ездил девять лет назад на практику. В Красноярске кирзовые сапоги могли ему пригодиться.
Егорышев приехал на вокзал рано, выпил у буфетной стойки кружку пива, внес в вагон вещи и стал, томясь, прохаживаться по перрону. За десять минут до отправления поезда он вдруг осознал, что собирается уехать, не простившись с Наташей, и бросился к будке телефона-автомата. Как назло, монета провалилась, он снова и снова опускал ее в черную щель, чувствуя, как уходят драгоценные минуты… Наконец раздался гудок, и знакомый, родной голос произнес:
— Алло!
Егорышев молчал, изо всех сил прижимая трубку к уху. Ему так много нужно было сказать Наташе, что он не мог произнести ни слова.
— Алло! — с беспокойством сказала Наташа. — Это ты, Степан? Почему ты все время молчишь? Ты только не бросай трубку, Степан, мне нужно тебе кое-что сказать… Вот… Все и забыла сразу… Да… знаешь, вчера мне показалось, что ты пришел, я даже выбежала на лестницу, но тебя не было… Видишь, у меня уже начались галлюцинации… Ты слышишь меня, Степан?
— Слышу! — тихо ответил Егорышев.
— Наконец-то! — обрадовалась Наташа. — Наконец-то ты со мной заговорил! Зачем ты ушел, Степан? Где ты мыкаешься, мой бедный? Вчера вечером, после того как мне показалось, что ты приходил, я оделась и поехала на дачу к Долгову. Но там никого не оказалось. Я решила обязательно дождаться, мне так хотелось тебя увидеть, но я испугалась. Было уже поздно, часов десять. Вокруг было темно, и какие-то люди все время на меня смотрели.
«А я сидел в ресторане!» — подумал Егорышев.
— Степан, милый! — сказала Наташа. — Возвращайся, пожалуйста, домой… Я очень перед тобой виновата, очень! Мне плохо, понимаешь? Обоим нам плохо… Я чего-то не понимала раньше. Как будто десять лет прошло с того вечера, как ты ушел… Приходи, Степан, я буду тебя ждать…
До отхода поезда осталось шесть минут.
— Почему ты не спрашиваешь про Матвея? — сказал Егорышев. — Разве тебя не интересует?
— Нет, меня это очень интересует, — помолчав, ответила Наташа.
— Ну, так вот, он жив, теперь уже точно известно!
— Жив! — повторила Наташа.
— Я сейчас не могу говорить! — заторопился Егорышев. — Я потом расскажу, вернее, ты сама все узнаешь… Я уезжаю в командировку… Ты слышишь, Наташа? Я уезжаю, поезд сейчас отходит… Не волнуйся, береги себя, обедай обязательно вовремя, а то у тебя есть дурная привычка хватать на ходу… Ну, вот и все…
— Степан! — закричала Наташа. — Подожди, Степан! Куда ты уезжаешь? Я не хочу, чтобы ты уезжал, слышишь? Не хочу! Что же ты молчишь, Степан?
Егорышев отнял трубку от уха и нажал рукой на рычаг. Раздались гудки.
— Прощай, моя ладушка, моя девочка, — сказал он холодной, гудящей трубке. — Ни в чем ты не виновата. Никто ни в чем не виноват!
Все это Егорышев произнес про себя, и никто не услышал его. Он осторожно повесил трубку и выбежал на перрон. Вагоны медленно, неслышно двигались мимо… Он схватился за поручни.
— Безобразничаете, гражданин? — строго сказала ему проводница, и Егорышев с невеселой усмешкой подумал, что скоро, наверно, сделается завзятым на-ушителем общественного порядка.