При этом никто не мог дать таким ценным бойцам просто умереть.
В сводчатом помещении находились еще шестьдесят четыре легионера. Некоторые из тяжелораненых недавно скончались, большинство пребывало в пороговом состоянии, где не ощущалась разница между жизнью и смертью.
Обнаженное тело Варэстуса Сарило до диафрагмы прикрывала заскорузлая простыня. Все его раны, многочисленные и глубокие, пришлись в грудь и живот. На туго натянувшейся коже воина выступали капли пота: его трансчеловеческий организм творил непостижимые чудеса, сращивая сломанные кости, восстанавливая разорванные внутренности и заново сплетая плоть.
Татуировка, нанесенная поверх сросшихся в единый панцирь ребер бойца, изображала хищную птицу со скошенными крыльями. Впрочем, Пром и без нее по одной лишь бледной коже раненого догадался бы, что перед ним Гвардеец Ворона.
— Сколько бы чужих солнц ни увидели сыны Коракса, они никогда не загорают, — произнес Дион. — Интересно, это изъян или замысел создателя?
— Наследие их прародителя, — ответил Виденс.
— Точно. — Пром надавил пальцами на бицепс Сарило, словно бы вырезанный из слоновой кости. — Еще один повод порадоваться тому, что в моих жилах течет кровь владыки Жиллимана.
Применив толику псионической силы, библиарий направил в тело раненого биоэлектрический импульс. Мышцы Варэстуса задрожали, и под кожей, повинуясь невидимым вставкам, проявились временные рубцы электротату.
— Девятнадцать, корвус-лямбда, двадцать семь, шестой-из-десятого, пятьдесят первый, один-ноль-три-пять, — прочел Дион.
— Я мог бы воспользоваться своей гаптикой, — заметил магос. — Мне известно, как неприятно вам…
— Не надо. Если я побрезгую коснуться кожи брата-легионера, то уж точно не вынесу соединения с его разумом.
— Как пожелаете, — коротко кивнул Зайгман.
Хромированная маска-шестерня статистика тускло блестела в приглушенном свете медпалубы. Ротовое отверстие магосу заменяли две вертикальные прорези динамика-аугмиттера, на месте глаз располагался поворотный селектор линз в латунной оправе. Под складками доходящей до пола рясы угадывался силуэт, который не имел ничего общего с привычной человеческой анатомией.
Отставив в сторону посох с черепом наверху, Пром разгерметизировал шлем. На легионера немедленно обрушился смрад госпитального судна — ядовитая смесь из запахов свернувшейся крови, гниющего мяса, перепачканных бинтов, грязи с десятка планет, контрсептика и пота.
Но Дион ощутил и нечто похуже вони.
Гораздо хуже.
— Отойди, Виденс, — велел он.
Магос подчинился, зная, что в такие моменты лучше не стоять вплотную к библиарию.
Пром снял шлем, и мир вокруг него поблек — воин теперь смотрел своими глазами, а не авточувствами начищенного серого доспеха. Следом потускнела мерцающая кристаллическая матрица пси-капюшона, встроенного в заднюю пластину выпуклой кирасы.
И в разум Диона тараном врезалась боль.
Жестокая мука, рванувшаяся вверх по хребту.
Она раскаленными гвоздями вонзилась в суставы, заполнила легкие кровавой пенящейся жижей. Она растерла кости в порошок пополам с крошевом битого стекла. Она разворотила конечности, как плуг взрезает землю, и вытекла наружу обжигающим ручьем расплавленного воска. Она захрустела на мгновенно обгоревшей коже и проросла в теле гангренозной гнилью порчи.
Фантомные ощущения, ментальные отголоски… травмировали они по-настоящему.
В списке пассажиров госпитального судна числилось чуть меньше семи тысяч раненых, и Пром добровольно испытал боль каждого из них до последней капли.
Казалось, кричит сам рассудок Диона. Его разум превратился в искрящую печатную схему, которая обсчитывала страдание во всех его формах — от чисто физических мучений до отчаяния, вызванного потерей конечностей, утратой чувств или неописуемыми увечьями, полученными от шквалов раскаленной шрапнели.
Пром впечатал кулак в переборку, и на стальной пластине толщиной в несколько сантиметров появилась вмятина. Широко распахнув глаза, воин скрипел зубами так, будто его челюсти стали тектоническими плитами, на стыке которых возносятся горные хребты. Напитанные кровью сосуды и натянутые жилы рельефно выступили на шее легионера.
Дион мог бы рассеять боль, направив ее в пси-капюшон, и оградить себя от терзаний окружающих, но не хотел. Мучения были для него даром: воин пестовал их в себе, готовя саму свою сущность к исполнению тяжких и жутких, но необходимых обязанностей. Пром охотно платил страданием за успех.