Страстную речь приветствовали громкими аплодисментами.
– Новая богиня! – кричали солидные господа из Национальной ассамблеи. – Богиня Разума!
Все загорелись желанием дать народу эту игрушку: чтобы было с чем играть, что дразнить и вокруг чего танцевать безумную карманьолу и распевать триумфальную «Ça ira…», чтобы отвлечь разум народа от последствий своих деяний и от беспомощности законодателей.
Прокурор Шометт стал развивать колоссальную идею, как всякий дилетант, впервые столкнувшийся с успехом, начинает уточнять частные детали своего произведения. И вот он уже поглощен совершенно.
– Богиня должна быть красивой… однако не слишком молодой… Разум идет рука об руку только со зрелым возрастом… Она должна стоять на возвышении, в классических драпировках, ярко накрашенная, чтобы напоминать идола… Она должна уметь наслаждаться легкой музыкой и смехом…
Увы, терпеливость не была характерной чертой революционного правительства. Национальная ассамблея быстро устала от дифирамбов и возгласов Шометта. На вершине Горы уже зевал, подобно гигантскому леопарду, Дантон.
Вскочил генерал Анрио. У него был проект гораздо лучше предложенного прокурором. Гранд-Фетиш, полурелигиозный по сути, разрушающий и развенчивающий, но никогда не требующий коленопреклонения и слепого обожания.
Богиня Разума гражданина Шометта вполне хороша, он согласен, но она должна возглавлять идущую за ней процессию церковных отступников, символизирующих крушение древней иерархии, мулов, нагруженных тюками со священными сосудами, награбленными из десяти тысяч французских церквей, за которыми будет следовать кордебалет из девушек в костюмах вакханок, танцующих карманьолу вокруг нового божества.
Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель, весьма спокойно обсуждал эти проекты. Почему французский народ должен думать, что эра новой религии будет эрой молочных рек, парадов и фейерверков? Пусть каждый мужчина, каждая женщина и ребенок знает, что настанет новая эпоха – эпоха крови и только крови.
– О, – воскликнул он в страстном возбуждении, – если у предателей Франции окажется даже не по одной голове, все их надо снести одним ударом гильотины!
Он одобрил национальный фетиш, но высказал пожелание, чтобы его апофеозом все-таки была гильотина; он даже вызвался найти десять тысяч предателей, которые будут обезглавлены в этот великий день, десять тысяч голов для того, чтобы украсить площадь Революции в незабываемый вечер, завершить его невиданной доныне работой гильотины.
Колло Д’Эрбуа тоже сказал свое слово. Он недавно прибыл с юга, где приобрел репутацию непревзойденного злодея, сопутствовавшую ему на протяжении всего пребывания в Вандее. Колло ни в чем не хотел уступать кровожадному Фукье-Тенвилю; недаром он был вдохновителем так называемых «наяд», столь ужасно проявивших себя в Лионе и Марселе.
– Почему бы не устроить жителям Парижа некий развлекательнейший спектакль? – спросил он с грубым животным смехом. – Две-три сотни предателей, без различия пола и возраста, нужно крепко связать веревками в большой человеческий тюк и швырнуть на баржу, стоящую посередине реки. На дне баржи есть одна дырочка! Совсем маленькая! Достаточная лишь для того, чтобы она медленно, очень медленно погружалась в воду на глазах восхищенных зрителей. Крики женщин, детей и даже мужчин, чувствующих, как вода постепенно подбирается к ним, и осознающих себя совершенно бессильными для какой бы то ни было борьбы, обеспечат наивысшее веселье сердцам истинных патриотов! – объяснил гражданин Колло.
Так продолжалась дискуссия.
Это была эпоха, когда каждый имел лишь одно-единственное желание – перещеголять остальных злобой и скотством и одну-единственную заботу – спасти свою голову угрозами в адрес соседей.
Великая дуэль между титаническими лидерами двух беспокойных партий – горячим Дантоном с одной стороны и хладнокровным Робеспьером с другой – была еще в самом начале; могучие всепожирающие монстры вонзили свои когти друг в друга, однако итог схватки должен был решиться лишь в предстоящей игре.
Ни один из гигантов не принимал участия в обсуждений того, что касалось новой религии и новой богини. Дантон всем видом изображал величайшее равнодушие и бормотал что-то о новых формах угнетения и тирании.
Робеспьер, напротив, в своем безукоризненном сюртуке цвета морской волны и тщательно отглаженном белье, спокойно полировал ногти правой руки рукавом левой.
Но ничто уже не могло спасти его от грядущих событий. Его злобный эгоизм и пустые амбиции подсчитывали ту выгоду, которую можно получить для себя из идеи новой религии, и воображали то величие, которое принесет новый национальный фетиш.