Дмитрашом оказался добрый, ибо именно он ответил этому лохматому существу.
— Кого споймал, того и везу. А тебе, борода нечёсаная, не кажный бы раз нос свой в чужое дело сувать.
Сказал он спокойно, без уважения, будто отмахнулся, и весь хохот разом о равнодушие его сломался. Народ приумолк, и только лохматый хмыкнул противно:
— Себе мясо, людству кости.
Дмитраш не ответил, я тоже. Каждому хаму ненаотвечаешся, он всё равно последнее слово за собой оставит, поэтому мы дружно промолчали и на рвань всякую больше не смотрели, тем более что смотреть и без него было на что. Город, или то, чему в скором времени предстояло стать городом, открылся мне целиком. И поднялась вдруг в груди волна восхищения: вот оно — начало! Родное, великое, сказочное, чему каждую осень с размахом основу празднуем. И хотя нет ещё стен, не стоят башни, но уже возвышается церковь по-над откосом, царапает облака крестом восьмиконечным. И избушечки в ряд — широкие, приземистые, с земляными крышами. А на месте вечного огня, где школьницей-соплюшкой я гордо в карауле стояла, терем в два этажа — настоящий, с резными наличниками. И кажется, выскочат сейчас девки в кокошниках, махнут рукавами, поднесут хлеб-соль на рушнике петушистом; и мужики-крепыши в рубахах свободных выкатят бочонок мёду стоялого. И ударят гусли весело, и понесётся песнь разудалая, и закружится в хороводе…
— До воеводы тебя сведём, — сказал Дмитраш.
И рухнула сказка, будто динамитом взорванная. Вот так всегда: только о чём-то душа возрадуется, как сразу — бах! — и сведём тебя к воеводе. Обязательно надо яркий жизненный момент словом постным испортить. И было бы чего ради. А то ведь и торопиться уже некуда, всё в прошлом, вернее, в будущем, и не денусь я отсюда никуда, и вообще…
Я сжала губы, демонстрируя обиду, но Дмитраш не стал вдаваться в мои переживания, а направил коня к теремочку. У крыльца он спешился, спустил меня на землю и кинул поводья подбежавшему мальчонке. Потом сказал назидательно:
— В горницу войдёшь — поклонись. Ты хоть по-русьски разумеешь, но обычаев наших явно не ведаешь. Таче…
— Я православная, — к чему-то брякнула я.
Он не поверил.
— А почто креста не носишь? Негоже православному человеку без креста быть. Не по закону сие.
Я пожала плечами. А что сказать? Что крестики ныне не в моде? Так ведь не поймёт. Ушли те времена, когда крестик значил чего-то, теперь это даже не украшение.
— Ладно, всё одно поклонись, — вздохнул Дмитраш, — вперворядь на десну иконам, опосля воеводе, — и повёл меня вверх по ступеням. Сердитый двинулся следом.
К воеводе мы попали не сразу. Толстомордый дядечка в кафтане, наверное, боярин, остановил нас в сенях и сказал:
— Нельзя ныне к воеводе, владыко Симеон у ево. Ждите покудова.
Дмитраш пожал плечами и сел на лавку. Я села рядом. В ногах правды нет, и стоять, ожидая, пока воевода примет нас, мне не хотелось. А вот сердитому места не хватило; короткая лавочка оказалась, не длинная, так что пускай постоит, будет знать как меня дурою обзывать.
Толстомордый посопел, глядя на нас, и вздохнул:
— Скажу всё же воеводе об вас. Просил, — и, открыв дверь, посунулся в горницу.
— Не дело творишь, Еремей Глебович, — услышала я приглушённый голос.
— Може и не дело, — прохрипели в ответ, — спорить с тобою, владыко, не буду. Да токмо крепость сию на века ставим, и по слову пращуров всё сводить надобно. Всегда так было. Али, думаешь, во Владимире по-иному ставили?
— Стало быть, под кажную ложить будешь? Не много ли?
— Лишь сия вежа так встанет, ибо есть она первая. Иные вежи от её пойдут…
Я не поняла к чему они разговор свой вели, да и слова не все разгадала — слишком много в местном языке слов непонятных — но священник нервничал. Недоволен он был чем-то, хотя говорил спокойно и даже отстранённо.
— Смотри, воевода, как бы кровь сия нам боком не вышла.
— Не выйдет, по правде всё делано будет. Не мы первые.
— Еремей Глебович, — окликнул воеводу толстомордый.
— Чего тебе, Афонасьев?
— Еремей Глебович, там Дмитраш с Занозой вернулись.
— И что?
— Ты ж просил…
— Ждут пусть.
Толстомордый закрыл дверь и пожал плечами:
— Ждите.
Дмитраш привалился к стене и закрыл глаза. Мне захотелось последовать его примеру: забыться, уйти от реальности, а потом вернуться, но уже дома, в моём мире… вот только запах… Запах дерева. Он мешал, он преследовал. Казалось, им пропитано всё: стены, потолок, лавочка. Хотя не удивительно — терем-то деревянный, и всё деревянное… Как же это не вовремя.
Дверь распахнулась, и я увидела сухонького старичка в рясе. Владыко? На груди крест, в глазах усталость. Дмитраш поднялся, склонил голову, сердитый кинулся придержать дверь. К запаху дерева примешался чуть слышный аромат ладана.
Я тоже встала. Из уважения. Старичок перекрестил воздух, зашептал: «Во имя Отца, и Сына…». Благословение дарил. Я хоть не совсем религиозная, и молитв не знаю, но тоже голову склонить поспешила — глядишь, Господь вернуться поможет. Мне сейчас любая помощь сгодится, даже та, в которую не особо верю.
Старичок посмотрел на меня, вздохнул и ушёл, а толстомордый кивнул:
— Заходте.
Когда мы вошли, я сделала всё, как велел Дмитраш: поклонилась иконам, перекрестилась, потом повернулась к воеводе и поклонилась ему. Воевода оказался крепким мужичком лет за пятьдесят, с бородой, в кафтане и при мече. А взгляд… взгляд такой… такой… Постричь бы этого воеводу, побрить и в галстук — в точности наш декан. Можно подумать, они родственники. Впрочем, голоса разные. У декана голос помягче, преподаватель всё же, а этот явно с собаками чаще общается. Он кашлянул негромко — а по мне мурашки побежали.
— Вот, Еремей Глебович, — заговорил Дмитраш, ставя меня перед собой, — сама под копыта кинулась. Токмо непонятная — по виду наша, но не наша. И не мордовка. Може половчанка? Волос, смотри, какой — будто изнутри выжжен, мертвой. И телом немощна — страсть. В порубе, по всему, люди лихие держали. Да и одёжка рваная.
— Нет, не половчанка, — покачал головой сердитый. — С чего у нас половчанке взяться? Тут до половецких кочевий, почитай, вёрст триста с гаком. Не… Да и разговор у её перевёрнутой, будто топором рубит. Явно волошка, некому боле. Токмо не с нашей земли, а со Стрелицкого стану. А то и вовсе с Заволжья, с Кержацкой стороны. Мы кода старый кром ставили, их туды много убегло.
— Може и волошка, — пожал плечами Дмитраш. — Не об том речь. Одно ведомо — досталось девке дюже, вона как скулы торчат. И одёжка опять же рваная.
Вот чего он к одежде моей прицепился? Что ни слово — то про неё. Да и скулы у меня нормальные, дай Бог каждому, в смысле — каждой, хотя с остальным не согласится грех: досталось мне действительно по самое здрасти. Из-за всех этих телепортаций и лесных прогулок осенний марафон по деканату мне точно обеспечен. Если вернусь. А если не вернусь… А если не вернусь, то и заморачиваться не стоит. И вообще: мне бы умыться, скушать чего-нибудь сытное, посветлеть лицом и разумом. Эх, знали бы они, с каких головокружительных высот свалилась я в эту их дремучесть, не так бы себя вели. Сразу бы и пирогов поднесли, и квасу, и в баньку с дороги — всё как полагается. А то разглядывают, словно корову на торгах…
— Стало быть, родичей нет, — хмыкнул воевода. — А еже с Кержацкой стороны, то искать всё одно никто не будет. И виру не потребуют.
— Тяжко так жить, — вздохнул Дмитраш.
— Тяжко, — согласился воевода и, помолчав, прибавил. — Вот что, Дмитраш, веди-ка ты её в клеть за кузней, пусть посидит, а завтре поутру решим дело… Да покорми, смотреть больно.
— А чего впусте корм тратить? — отозвался сердитый. — Самим не хватает. Вторую седмицу на мякине сидим, хлебушек с лебедой делим…