— Кто? Диана? Нет.
— Как у тебя с ней?
— Да так, ругается все время.
— Из-за работы?
— Знаешь, Галя, да я сам не знаю, чего я в полицию пошел? Я людям люблю помогать, понимаешь? Я бы даже забесплатно работал, если бы у меня деньги были.
— А как же ты до этого жил?
— Как, как? Мыкался. Летающую тарелку свою продавал.
Галя засмеялась.
— Продавал, а потом обратно забирал?
— Нет, я ее на куски разрезал, на сувениры распиливал.
— А ученые наши? Чего же они не купили?
— Да им как-то наплевать было. И денег, наверное, не было.
— Ну, она, Алёшенька, такая девушка у тебя видная, фотомодель. Конечно, она хочет ездить на иномарках, носить дорогие наряды, ходить в самые лучшие в городе рестораны…
— А я не хочу в рестораны, мне там тягостно.
— Все девушки этого хотят.
— И ты тоже?
— Я? Нет, я обычная девушка, не особо даже красивая.
— Нет, Галя, ты очень красивая. Ты даже лучше Дианы.
— Да ты что? — Она рассмеялась.
— Да, я не вру!
Они сидели на балконе, на приступке, на старой куртке, которую Галя им постелила. Было еще тепло, хоть солнце и давно уже село в море. Алёшенька вдруг взял Галину руку, поднес к губам, будто разглядывая голубенькие прожилки на пухлой, молочной ладони её, и внезапно поцеловал.
7
Сергей, училищный товарищ Паши, дал Алёшеньке на пару дней дневник погибшего курсанта.
— Да чего там смотреть? Не сегодня-завтра Гёдзь расколется.
— Не расколется.
— Почем знаешь? А кто?
— А это я и иду выяснять.
— Ну, бывай.
Они пожали друг другу руки, Серёга пошел к себе, а Алёшенька – в парк Тараса Шевченко. Он неторопливо шлялся по узким аллеям его, читая блокнот насквозь, через обложку и пластиковый пакет. О таком своем умении он никому никогда не говорил, потому что из этого легко можно было заключить, что он может и людей видеть тоже насквозь, без одежды. Солнце стояло на 10:43. До встречи было еще минут пятнадцать. Часами Алёшенька потому и не пользовался, что мог определять время по небу, что дневному, что ночному, что по солнцу, что по звездам, что даже по тучам, или совсем уж невероятное – по дождю.
Около самого старого дуба в парке на скамейке сидела девушка в ярко-кровавом платье, в черной шляпке, в черных чулках и в атласных туфельках, и бросала взгляды в черных очках по сторонам, выглядывая из-за журнала, как будто была вражеским шпионом. Увидав вдалеке бредущего Алёшеньку, она встала, снова села, отложила журнал и принялась смотреть в противоположную сторону, как будто была с ним совсем незнакома.
— Привет, Маша.
— Здравствуйте.
— Ты так специально оделась, чтобы тебя никто не узнал?
— Ну да.
— Наоборот, еще больше внимания привлекаешь.
Он пожал ей ладошку и сел рядом.
— Спасибо, что пришла. Я теперь не могу тебя официально допрашивать. Но думаю, ты и сама понимаешь, что нам надо поговорить. Я не верю, что твой папа виноват.
— И я не верю, Алексей Петрович. Он невиноват!
— Я знаю. Можешь называть меня «Алёшенькой».
— Хорошо.
— Я думаю, что я найду убийцу, Маша.
— Найдите, пожалуйста, Алёшенька.
— А ты мне должна в этом помочь.
— Обязательно помогу. Спрашивайте.
— В этом деле у нас совсем не случайно оказался японский кот. А потому: откуда он у вас?
Маша повернулась к старшему оперуполномоченному, и приготовилась самым подробнейшим образом отвечать на все его вопросы.
— Паша, я только на секундочку, мне надо идти на Академика Воробьева. А ты пока «пробей» мне одну персону.
— Записываю.
— А записывать пока и нечего. Знаю только, что зовут её Лизанька. Елизавета, то есть. И работает она преподавателем в институте. А вот – где, черт его знает? Лет, примерно, где-то тридцать пять. Этакая дама с камелиями. Детей нет. Бывшая подруга трупа нашего. И родители у неё педагоги тоже, то есть, уже зацепка: профессия семейная. И фотографии нужны, Маше потом покажем.
— А предмет какой она преподает?
— Неясно пока, вроде, математику. Это из дневника, между прочим, тоже, как будто, вытекает, видишь – Серёга дал почитать. — Алёшенька показал Мироненко сверток, в котором ничего невозможно было разобрать. — Ну, я побег. Следи за карасем.
— Будет сделано.
Алёшенька шел в морг в каком-то странном предвкушении. В душе его тоненько звенели струны всех во вселенной инструментов, и пели разноцветные космические птицы, щекоча белоснежными перышками вытянутые теперь в паутину чувства, которые были настолько обострены, что он видел даже сквозь стены домов, стараясь не задерживать взгляды на моющихся в ваннах голых девушках. Алёшенька смотрел в землю, и видел, будто в первый раз, как в пятиметровой глубине её раскрываются ростками разнообразные семена, чтобы пробить себе путь через асфальт через сотни, ещё, быть может, лет. В такие минуты он любил весь Земной шар, странным, необычным для людской души, чувством. Ему будто даже хотелось петь, хотя он и совершенно не умел этого делать.