Мари, проводив крестного, начинает ощущать беспокойство. Сначала какая-то тень поселяется в ее сердце, слабое облачко, которое, однако, мешает сосредоточиться и слегка отравляет, ничем до того незамутненную, радость жизни. Потом облачко перерастает в тучу, беспокойство становится тревогой, а тревога паникой. К вечеру Мари уже и помыслить ни о чем другом не может. Предчувствие горя вызывает слезы, и она крепко прижимает к груди Амадеуса, желая защитить его от неминуемой гибели. Она уже твердо решила — никогда больше не подпускать Дроссельмейера к своему любимцу. Пусть Амадеус во время визитов крестного посидит в клетке в ее комнате. Так будет спокойнее и ей, и ему.
Амадеус пригрелся на ее коленях и сладко зевает.
— Мой золотой, — шепчет Мари, укладывая его в кукольную кроватку, — Ты такой молодец. Ничего не бойся. Я с тобой.
К вечеру следующего дня Дроссельмейер вновь появляется в доме Штальбаумов. Мари выглядит очаровательно — поверх клетчатого домашнего платьица она надела розовый фартучек с кармашками, на которых вышиты мухоморы. Она с удовольствием занимается домашними делами и в этот самый момент вышивает наволочку для диванной подушки. Амадеус дремлет, выпятив розовый живот, в кресле перед телевизором, под монотонный бубнеж диктора, сообщающего последние новости.
— Здравствуйте, мои дорогие, — громко говорит бывший советник суда, а ныне почетный пенсионер. — Я очень скучал и решил навестить вас.
Мари отрывается от рукоделья и подозрительно смотрит прямо в бледно голубые глаза крестного. Он стойко выдерживает ее взгляд и с напускной веселостью гладит крысу:
— Здравствуй, здравствуй мой крысиный король, — говорит он самым мягким голосом, какой только может воспроизвести желчный старик, никогда и ни к кому не проявлявший излишней нежности.
Потом ухватывает со стола красивую хрустальную конфетницу и наполняет ее золочеными круглыми орехами. Орехов ровно семь.
— Что это? — спрашивает Мари. — Какие хорошенькие орешки. О, а на каждом какие-то знаки. Что это, крестный?
— Китайские иероглифы. Видишь, вот этот означает «здоровье», а вот этот «долголетие».
— Это все для меня? — удивляется Мари. — Но ведь сегодня нет праздника.
— Ты права — праздника нет, и все это не для тебя. Люди такие орехи не едят. Они для Амадеуса.
— А зачем их давать Амадеусу?
— Нуууу, — тянет Дроссельмейер, — чтобы он стал умным, здоровым и добрым. Ведь мы находимся в доброй сказке. Ты вот меня вчера упрекнула, что я убил Мышильду. А ведь ты права — ее можно было и не убивать, а просто перевоспитать.
— Значит, — осторожно интересуется Мари, — ты уже не собираешься утилизировать Амадеуса?
— Что ты! Что ты! — машет рукой крестный, — да как ты только могла такое подумать….
Он усаживает полусонную крысу поудобнее и вкладывает в каждую пасть по ореху.
— Разгрызешь разом по моему сигналу, — предупреждает он. — Понял?
Амадеус кивает. Он уже обучился простенькому языку жестов. Правда пока еще не овладел амсленгом. Но может кивнуть или отрицательно помотать головой. Может вытянуть вперед лапу и пошевелить пальцами так, словно сжимает мячик, и это у него означает — «дай». Он сидит в кресле, опираясь о высокую спинку, головы подняты как по линейке, и в каждой пасти сверкает золотом в свете электрической лампочки удивительный таинственный орех.
Дроссельмейер хлопает в ладоши и раздается: «Крак! Крааак! Краааккккк!!!!», а следом долгий писк, исполненный ужасающей боли. Все орехи падают на пол, но вслед за ними сыплются еще какие-то мелкие предметы, напоминающие семена индийского риса. Это зубы. За несколько секунд Амадеус сломал все передние резцы — верхние, и нижние, всего двадцать восемь штук.
— Кракатук никогда не подведет вас! — провозглашает Дроссельмейер и тычет худым пальцем в дрожащее существо с окровавленными мордочками, скорчившееся в уголке глубокого кресла.
Мари срывается со своего места и подхватывает крысу на руки. Она баюкает его словно младенца.
— Противный крестный, — кричит девочка. — Ты самый злой человек на свете. За что ты ненавидишь Амадеуса?
— Наоборот, я очень люблю его, — невозмутимо отвечает Дроссельмейер. — Was aus Liebe getan wird, geschieht immer jenseits von Gut und B;se. Что значит: «Я люблю Амадеуса, и поэтому делаю все только для его блага. И делаю я это благо, исключительно, из любви к нему. Поэтому, нечего тут судить о добре и зле, когда есть любовь, и она превыше всего».