Семья Михаила поселилась отдельно, в доме напротив: невестка Амалии Елизавета, ее трое детей, старый отец и какие-то родственники, которые чудом сумели уцелеть. Жену старшего сына Амалия не любила. Впрочем, любовь тут – не совсем уместное слово. Амалия не понимала невестку, как не понимают существо совершенно другой породы. Лиза была, несмотря на свое дворянское происхождение, узколобая, упрямая и недалекая мещаночка. Едва она замечала Амалию, как ее маленький носик начинал неодобрительно шевелиться, а на лице застывало выражение мучительной неловкости. Ее семья считала баронессу Корф ловкой авантюристкой, с которой мирились только потому, что та была когда-то женой барона Корфа, человека во всех отношениях comme il faut[6]. Теперь, в изгнании, они целиком и полностью зависели от ловкой авантюристки, и это их коробило. К тому же невестка считала Амалию жестокосердной женщиной – когда их семья после долгих приключений добралась до Парижа и Елизавета стала плакаться, что оставила в Петрограде любимую собачку и страшно о ней тоскует, баронесса сухо заметила, что сейчас куда больше следует жалеть людей, а не собак.
– Какая она злая! – сокрушенно сказала потом невестка отцу-генералу. И повторила то же самое детям, чтобы те уяснили, что с их бабушкой не стоит иметь дела.
Однажды Амалия отправилась прогуляться в сад Тюильри. Стояла прекрасная погода, и в саду баронесса увидела грузного седого человека, опирающегося на трость. Он улыбнулся ей и приподнял шляпу.
– Комиссар Папийон! – воскликнула Амалия.
– Бывший комиссар, – поправил знаменитый полицейский. – Счастлив снова видеть вас, госпожа баронесса.
Давние знакомые поговорили о том о сем, а потом Амалия незаметно для себя свернула на тему утраченной родины – и расплакалась. Она знала (точнее, думала, что знает), что Папийон слушает ее из чистой вежливости, и ей было неловко, что она не сумела сдержаться; но были вещи, о которых она не могла говорить спокойно.
– Ничего, – обронил Папийон, – все как-нибудь наладится, вот увидите!
Бывший комиссар полиции сказал еще какие-то ободряющие, сердечные слова, которые так мило звучат на музыкальном французском языке, и они расстались. Вернувшись домой, Амалия узнала от консьержки, что к ней пришел какой-то русский, совершенно обносившийся. Он упал в обморок прямо внизу, Александр и Ксения унесли его наверх.
Дверь Амалии открыла Аделаида Станиславовна.
– Миша вернулся, – каким-то не своим, чужим голосом проговорила она. – Живой!
Амалия ахнула, поднесла руку ко рту и мимо матери бросилась в комнату. Однако в коридоре ее остановила дочь.
– Он поел и теперь спит, – шепотом сказала Ксения. Затем поколебалась, но все-таки добавила: – Наверное, надо сказать его семье.
– Да, в самом деле, – согласилась Амалия, успокаиваясь.
Однако она все же приоткрыла дверь и заглянула в комнату, где на диване, подложив под щеку ладонь, как в детстве, спал ее сын. Несколько дней назад он был обрит наголо, но теперь волосы стали отрастать, и Амалия сразу же увидела под волосами плохо зарубцевавшийся шрам. К ней подошел Александр.
– Одежду придется сжечь, – шепнул он, – там полно вшей. Кроме того, он приехал по подложным бумагам.
– Хорошо, – тоже шепотом ответила баронесса. – Я займусь бумагами, а ты одеждой.
Михаил проспал тридцать пять часов подряд и пробудился, когда все уже начали тревожиться. К нему подступились с вопросами, но он был не в настроении говорить и попросил поесть. Появилась Лиза с детьми. Дети повисли на шее Михаила, а самый младший, испуганный видом отца, заревел в голос.
Потом все собрались в большой столовой с витражами по рисункам де Фёра[7], на которых были изображены прекрасные дамы в шляпках и длинных платьях (солнечные лучи, проходя сквозь цветные стекла, отбрасывали на лица присутствующих причудливые блики). Вся безвозвратно ушедшая Прекрасная эпоха была запечатлена на этих очаровательных, уютных, легкомысленных витражах. Общая беседа не клеилась, женщины то и дело плакали, хотя их губы улыбались.
Вернулся! Живой!
– Я не буду рассказывать, что видел, – заговорил наконец Михаил, – это не предмет для застольной беседы. Скажу только одно: превратить большую прекрасную страну в это… – Он замолчал, на его скулах ходуном заходили желваки.