Вначале я не отваживался покидать долину, где был верный запас пищи и воды. На выступе я соорудил из веток и листьев подобие гнезда и спал в нем по ночам. Спал ли? Это не то слово. Я забивался туда, пытаясь уберечься от холода, терзавшего меня всю ночь напролет. Днем я урывал минуты для сна, научившись спать где угодно, когда угодно и настолько чутко, что мог проснуться от малейшего необычного шума. В оставшееся время я исследовал долину и окружавшие ее холмы, собирал и ел орехи. Нельзя сказать, что мои скромные исследования проходили монотонно. Время от времени мне приходилось мчаться к скалам или деревьям, иногда оказываясь на волосок от смерти. Холмы кишели дикими животными, и все они казались хищниками.
Двинуться дальше меня вынудила та же причина, что всегда приводила в движение и первую человекообразную обезьяну, и последнего европейского колониста, — поиски пищи. Запас орехов истощился. Все деревья были обобраны. Это была не только моя заслуга, хотя постоянное напряжение сил способствовало развитию волчьего аппетита; орехами лакомились и огромные лохматые звери, похожие на медведей, и создания, напоминавшие покрытых мехом бабуинов. Они ели орехи, но, судя по вниманию, уделяемому моей персоне, были всеядными. Я избегал медведей сравнительно легко; это были горы плоти и мускулов, но они не умели лазать по деревьям, да и глаза их видели далеко не лучшим образом. Зато бабуинов я научился бояться и ненавидеть. Едва завидев меня, они бросались вслед, взбирались на деревья, и даже на скале я не мог укрыться от них.
Один преследовал меня до самого гнезда и вскарабкался следом на выступ. Но человек становится наиболее опасным именно тогда, когда его загоняют в угол. Мне надоело играть роль добычи. В тот момент, когда исходящее пеной обезьяноподобное чудище совсем по-человечески втащило себя на выступ, я вогнал ему кинжал между лопаток с такой яростью, что практически пригвоздил его к скале; острый конец клинка вошел в камень под ним на целый дюйм.
Этот случай продемонстрировал не только закалку кинжала, но и возросшую мощь моих мускулов. Будучи одним из сильнейших на моей собственной планете, я оказался изнеженным и слабым для первобытного Альмарика. Но в мозгу и мышцах была заложена способность к совершенствованию, и я начал приспосабливаться.
Моя жизнь зависела от закалки — и я закалялся. Моя кожа, обожженная солнцем и огрубевшая от непогоды, стала невосприимчивой к теплу и холоду до степени, представлявшейся мне невозможной. Обрисовались мышцы, о наличии которых я даже не догадывался. Я развил силу и ловкость, неведомые землянам.
Незадолго до момента переброски с родной планеты выдающийся эксперт по физической культуре признал, что я обладаю самым совершенным сложением среди земных мужчин. Закалившись в жестоких условиях жизни на Альмарике, я понял, что эксперт просто не представлял себе, что такое физическое развитие. Как, впрочем, и я сам.
Я больше не синел от холода, и каменистые тропы не оставляли следов на моих босых ногах. С легкостью обезьяны я мог забраться на почти отвесную скалу. Я мог бежать часами, не чувствуя усталости, а в коротких бросках поспорил бы со скаковой лошадью. Мои раны, ничем не обработанные, если не считать холодной воды, заживали сами собой; видимо, Природа склонна излечивать болячки живущих в такой близости к ней.
Все это я излагаю для того, чтобы можно было понять, какой человек вышел из этой жестокой школы. Если бы я не попал в эту переплавку, после которой ощутил себя сделанным из стали и сыромятной кожи, то не смог бы уцелеть в тех ужасных и кровавых переделках, через которые мне предстояло пройти на этой дикой планете.
С осознанием собственной силы пришла уверенность. Я твердо стал на ноги и начал взирать на зверей-соседей с пренебрежением. Я больше не спасался бегством от исходящих пеной чавкающих бабуинов. Им, по крайней мере, я объявил войну, возненавидев отвратительных животных, как мог бы ненавидеть врагов-людей. Кроме всего прочего — они питались орехами, нужными мне самому.
Вскоре они отучились преследовать меня до гнезда, а потом наступил день, когда я отважился встретиться с одним из них на равных. Я никогда не забуду зрелища, когда брызгающий слюной и ревущий бабуин, с пылающими, почти человеческими глазами, бросился на меня из кустарника. На мгновение решительность моя была поколеблена, но отступать было поздно, и я встретил его лицом к лицу. И когда, растопырив длинные хваткие руки, он бросился на меня, я пронзил его сердце.