Говорят, что в каждой шутке — доля правды. В этой шутке Ненашева, с его точки зрения, — все правда. Сочувствие к Машке — это глупая сентиментальность. Издевка над человеком, к которому он обращается с просьбой, — не только проявление его ироничности, но и его цинизма: ему в высшей степени безразлично, что думают о нем другие. А его просьба — Ненашев в этом уверен — все равно будет выполнена из-за сочувствия к Машке.
Рассказ завершается трагически. Даже “хороших тормозов”, на которые уповал Ненашев, не хватило Машке, чтобы удержаться на краю пропасти, разверзшейся перед нею по воле Ненашева. Так, по мысли автора, почти неизбежно будут завершаться ситуации, возникшие потому, что ученый преступает законы нравственности, обязательные для всех.
В рассказе “Машка” есть мотив, заставляющий вспомнить книгу “Дорога идет на перевал”. Это — мотив любви к братьям нашим меньшим, мотив уважения ко всем проявлениям жизни. Такова еще одна прочная нить, связывающая произведения М.Михеева, написанные им в разные периоды творчества.
Нельзя пройти мимо нескольких маленьких рассказов, в которых писатель, используя излюбленный им прием “а что будет, если…”, задумывается об экологических проблемах, которые — он в этом убежден — неминуемо встанут перед человечеством. Рискуя повториться, замечу, что эти рассказы писались в то время, когда термин “экология” был знаком очень немногим.
Сегодня, когда уже на международном уровне речь об экологии среды обитания напрямую связывается с экологией человеческой души, многие оценки М.Михеева без натяжки можно назвать пророческими.
Характерен в этом отношении рассказ “В Тихом Парке”. Этот Тихий Парк описан в самых идиллических тонах: “планировка его была самая старомодная — кусты, узкие аллеи, цветочные клумбы, удобные покойные скамейки. Не было ни стереомузыки, ни танцевальных кругов, ни спортивных площадок. Только фонтаны на перекрестьях аллей; тонкие струйки воды опрокидывались в бассейны с мягким шелестом, который не нарушал, а, наоборот, подчеркивал тишину”.
Такая благостная картина сразу рождает в душе желание оказаться в этом Тихом Парке, вдохнуть свежесть влажного воздуха… но следующая фраза потрясает — потрясает не всплеском чувств, не выкриком, а очень спокойной интонацией, какая подходит для сообщений самых обычных и заурядных: “Как и все остальные парки, он был пластмассовый”.
Конечно же, техника будущего — на высоте. Это не та пластмасса, из которой в наши дни производят новогодние елочки. “Все было сделано на Заводе декоративного искусства, по эскизам художников-декораторов из специальной, запрограммированной саморастущей пластмассы”.
Дело в том, что “из городских жителей только древние старики еще смутно помнили, как выглядели живые цветы… Но таких людей осталось уже мало, и посетителей парка вполне устраивали искусственные растения, которые казались более красивыми, чем настоящие…”
Да, парк был отличный — тем более, что эти искусственные цветы “могли складывать и распускать свои чашечки и даже пахли… ароматные эссенции изготовлял завод прикладной синтетики… Были цветы, которые распускались только по ночам, лепестки их флюоресцировали в темноте — этого уже не могли делать живые цветы”.
Так воспеваются поначалу возможности техники будущего. Даже песок на аллеях — “пластмассовый, из упругого пылеотталкивающего метабистирола”.
Конденсаторы очищали и облагораживали воздух.
За всем этим хозяйством следят два робота.
Конечно, есть в парке и живые люди — притом влюбленные. И здесь мы, читатели, получаем возможность понаблюдать за этой парой, услышать ее разговор.
“Ветви искусственного кустарника нависали над их головами. Она протянула руку, подергала за листок, хотела оторвать и не смогла.
И сказала тихо:
— Прочная…
Он тоже потрогал листок и сказал еще тише:
— Да, полимерная пропиллаза… предел разрыва шестьдесят кг на квадратный миллиметр.
— Это не пропиллаза, — робко возразила она. — Это — дексиллаза. Пропиллаза гладкая, а эта — бархатистая.
Он не понял:
— Какая?
И смутился.
— Бархатистая, — повторила она. — Ткань была такая — бархат, мягкая и пушистая.
— Пропиллаза тоже бывает пушистой… когда в основе дихлор-карболеновая кислота.
Она потупилась:
— На карболене пропиллазу не запрограммируешь… — и тут же добавила радостно: — Хотя можно поставить усилитель Клапки — Федорова…”
Но вот влюбленные выяснили все технические подробности — “и говорить опять стало не о чем”. После мучительного раздумья — какую теперь выбрать тему для беседы — он спрашивает ее о вчерашнем концерте цветомузыки. Она огорченно сообщает любимому:
“— Играли желто-розовую симфонию в инфракрасном ключе Саввы Ременкина.
— Хорошо?
— Не знаю… Видимо, у меня спектр зрения сдвинут в сторону фиолетового восприятия, за четыреста миллимикрон… Я ничего не поняла. Люди вокруг улыбались, а мне было грустно… Я думала, что ты придешь…”
Эта беседа, в которой лирика перемежается с иронией, а грусть смешана с радостью встречи, завершается робким вопросом девушки:
— Ты меня любишь?
Но он не может ответить — ведь “это слово, как я помню, выражает общее состояние…”
“— Вот и вырази свое общее состояние.
— Я не знаю, как сказать”.
Юношу трудно винить — старинными словами он не хочет выражать свое сегодняшнее, сиюминутное чувство, а собственных слов у него нет. И хотя в конце концов он, по мнению девушки, произнес слова “почти как у Диккенса”, читателю хочется пожалеть этих людей, легко владеющих технической терминологией и столь далеких от непосредственных человеческих чувств.
Разговору влюбленных есть аналогия — по соседней аллее, беседуя, идут два робота — “он” — РТ-120, и “она” — ЭФА-3.
ЭФА, услышав слово “любит”, интересуется, что оно означает. РТ сомневается, доступно ли это слово пониманию его спутницы. Остроумно и насмешливо воспроизводит автор диалог роботов, пародийно похожий на беседу влюбленных.
Рассказ завершается еще одним диалогом — маленькая девочка идет за мамой к остановке автобуса и замедляет шаг у цветочной клумбы.
— Мама! Можно мне сорвать цветочек?
— Что ты, разве его сорвешь. Он там крепко держится.
Девочка помнит рассказы своего 105-летнего деда и спрашивает:
— А как же раньше рвали цветы?
Мать объясняет, что это было давно.
“— Когда я вырасту большая, я обязательно найду цветы, которые можно будет рвать.
— Не выдумывай глупости! — ответила мама”.
Писатель нарисовал искусственный мир, в котором нет живых цветов и естественных чувств, где роботы (это — при всей любви М.Михеева к умным и добрым машинам!) в бессилии щелкают предохранителями, пытаясь постичь значение слова “любит”, где люди не знают новых слов о любви, а старые давно отбросили, где желание ребенка сорвать цветок — не что иное, как обыкновенная глупость.
Картины этого искусственного мира — страшная в своей обыкновенности и обыденности антиутопия. Так М.Михеев предупреждает об опасностях, которые могут подстеречь людей, если будут преданы забвению заботы об экологии природы и экологии человеческих душ.
Повесть “Год тысяча шестьсот…” стоит несколько особняком среди других произведений М.Михеева. Написанная в 1985 году, она в равной степени может быть отнесена и к жанру детектива, и к жанру фантастики — в ней причудливо переплелись приметы того и другого, да еще с добавлением черточек авантюрного средневекового романа, поскольку герои рискуют жизнью, чтобы возвести внебрачного сына испанского короля Филиппа Четвертого на трон его отца.
Действие повести происходит в двух временных измерениях — в конце XVI века и в наши дни. Главные ее герои — иркутская студентка Ника Федорова и московский студент Клим Соболев, оба мастера спорта (первая — фехтовальщица, второй — боксер) — приехали на Кубу для участия в Универсиаде. Совершая в свободный вечер морскую прогулку, они оказываются гостями владельца старинной яхты, и после таинственных приключений попадают в год тысяча шестьсот…