— Соланж. Она пришла поговорить со мной…
— Я знаю. Соланж говорила с Филиппом, а Филипп говорил со мной. С ее разрешения, конечно. Я знаю, что Амандина верила, что ты ее мама. Я знаю, что Соланж ей рассказала. Так или иначе, я в курсе того, как Соланж продолжит объяснения Амандине, и я уважаю ее решение. Она значительно больше, чем няня, она обеспечивает защиту девочке. И если есть кто-то, кто имеет право решать этот вопрос, то это право принадлежит Соланж. И если твой следующий вопрос будет о женщине, которая привезла ребенка к тебе…
— Она не от тебя, это не твое потомство? Амандина.
Сначала Фабрис не понял вопрос Паулы и попросил ее повторить, но потом до него дошло. Повернувшись, чтобы взглянуть на нее, он смеялся до слез.
— Ах, дорогая, милая Паула, ты мне льстишь. В семьдесят семь, ты представляешь себе, я бы хотел ребенка?
— Тебе исполнилось тогда семьдесят один или около того…
Он смеялся, не останавливаясь, и он говорил между всхлипами:
— Ты так же ревнива, как была в моей молодости или в твоей, ты такая же собственница и так же злопамятна. Ох, Паула, какой восхитительной женой ты могла бы быть для какого-нибудь мужчины. Нет, она не мой ребенок.
Оба замолчали. Фабрис искал под сутаной носовой платок, Паула нашла свой раньше и протянула ему. Вытирая слезящиеся глаза и губы сатира, он сказал:
— Знаешь, мы были созданы, чтобы вместе дожить до смерти старой супружеской парой, но ты хотела от меня большего, чем дать мне идти моей дорогой. Знаешь, оставь меня в покое до тех пор, пока ты не перестанешь хотеть от меня того, что я не могу дать. Такая чудная игра.
— Я поддерживаю ее.
Она смотрела на него и улыбалась, по-настоящему улыбалась. Запрокинула голову и смеялась, как когда-то раньше, как не позволяла себе так давно. Ее голос был почти нежен.
— Ты дважды выгнал меня, Фабрис. В первый раз из своей постели, второй — из своей жизни. Я привыкла быть необходимой тебе. Я почувствовала, что меня «отложили в сторону», когда ты стал епископом, когда ты поставил меня присматривать за этой стаей кур-неудачниц, большинство из которых не хотели быть здесь еще больше, чем я. Из-за тебя я здесь осталась, и ты знаешь это. Теперь ты это знаешь.
— Да, это как в браке. Ты хорошая жена, долготерпеливая, приносящая себя в жертву амбициям мужа. Его карьере и фантазиям. Но ты, дорогая Паула, не получила обычных знаков благодарности или раскаяния. Просьбы о прощении. Меня вознаграждали и утешали, только нагружая меня еще работой, еще большей ответственностью. Это правда. Я никогда не думал раньше, что я оставляю тебя «дома с детьми», но у меня было дело. Твоими единственными браслетами были кандалы.
Паула подняла свой носовой платок с его коленей, куда он уронил его, громко высморкалась. Жест жалости к самой себе? Да, только кандалы. Потом она сказала:
— Последними кандалами был этот ребенок. Закончатся ли когда-нибудь твои злоупотребления по отношению ко мне?
— У тебя не было вопросов о моих «злоупотреблениях» по отношению к тебе в течение сорока лет.
— Меньше, чем сорок.
— Присутствие ребенка привело к тому, что ты поднялась до мысли, что «твой» дом ничего не сделал, чтобы чего-то достичь, но только ты это знала. Я готов терпеть твои стенания, но не мучай меня по поводу очевидной истины.
Она смотрела на него сухим каменным взором.
Он затряс головой.
— Но, действительно, чего ты могла ожидать от меня, Паула? Что, как только я был рукоположен в епископы, я представил бы тебя в качестве моей официальной супруги, и тогда мы — ты в своей головной повязке и я в своей сутане — могли бы путешествовать по провинции вместе? Да, это правда, ты помогла мне добиться цвета сутаны, но я верил, что ты сделала это для меня, а не для того, чтобы обратить внимание на себя. Твой долг был мне помочь.
— Это был мой долг?
— Да.
— А твой долг по отношению ко мне?
— Мой долг тебе? Ты имеешь в виду мою плату тебе? Цена твоей семнадцатилетней девственности? Это то, что ты все еще ищешь? Это было бы проституцией, Паула. Развратом за плату.
— Ты знаешь, что ты взял у меня значительно больше, чем девственность.
— Больше, чем то, что ты дала мне, моя дорогая.
— Не ты ли назначен официально контролировать благополучие ребенка? Женщина, эта женщина, кто она была? Я даже не знаю. Она говорила об отказоустойчивости. Это то слово, которым она пользовалась. Слово, которое использовал ее переводчик. Я не забуду, никогда не забуду самодовольный наклон ее красивого острого подбородка, когда ее лакей сказал следующее: «Он в этих стенах, святая мать. Человек, который знает, за чем следить, какие критерии использовать при оценке исполнения ваших обещаний. Этот человек знает, как осуществить то, что необходимо. Даже вы, особенно вы, никогда не узнаете, кто этот человек». Можешь ли ты теперь удивляться, Фабрис, почему я никогда не принимала и не приму присутствия здесь этого ребенка?