Через несколько дней мы возвратились на виллу. Мать сказала мне, что ребенок должен будет остаться в больнице для дальнейшего ухода. Я не возражала, пытаясь прийти в себя. Прошел месяц, был конец мая, если я правильно помню, когда мать сообщила, что пора возвращаться в Краков. Без ребенка. Тут я опять уверилась, что ребенок умер, иначе как бы мы его оставили? Я знала, что в течение всего месяца мать неоднократно посещала больницу, где, возможно, оставался ребенок, но она никогда не звала меня с собой. Я была инертна, покорна, и мы возвратились в Краков.
В сентябре мать объявила, что она возвращается, чтобы забрать ребенка и перевезти его в Швейцарию, где есть возможность сделать операцию. Она объяснила, что появилась надежда на выживание ребенка. Сегодня, когда я знаю, что она потом сделала, я думаю, что она испытывала меня в тот день, пытаясь понять мои чувства к ребенку. Я думаю, она пыталась решить. Должна ли она отдать девочку или нет? Да, она явно колебалась, потому что я никогда прежде не видела свою мать со взглядом одновременно напуганным и угрожающим. Но, конечно же, я не знала, что она задумала, иначе попыталась бы удержать ее. Но я ничего не знала.
— Не знала? Нет, ты, возможно, «не знала, что она задумала», но сколько месяцев прошло к тому времени? Четыре? Пять? Почему ты ничего не делала?
— Если ты до сих пор ничего не понял из того, что я рассказала, Януш, то дальше объяснять бессмысленно, ты никогда не поймешь. Я поделилась с тобой всем, что помнила. И не пытаюсь оправдаться.
Ей хотелось, чтобы он подошел, обнял ее, но он направился к высоким окнам, распахнул их шире, зажег сигарету, одной ногой оперся на маленький деревянный табурет, который использует Баська, когда моет стекла. Держа сигарету между большим и указательным пальцами, он глубоко затянулся, красный огонек — единственный свет в комнате. Когда он поворачивал голову налево, выдохнуть дым уголком рта, речной бриз заносил его обратно, рисуя причудливые узоры над головой.
— Лютеция. Город Света темен, как могила.
— О чем ты?
— Лютеция. Так римляне назвали этот город. Париж без света невероятен.
— Ты покончил со мной?
— На сегодняшний вечер или вообще?
— Начнем с вечера.
— Княгиня устала от неприятных разговоров?
— Сарказм тебе не идет, Януш.
Пропустив реплику мимо ушей, Януш подошел к дивану, на котором сидела Анжелика, схватил ее за плечи.
— Ну, давай поговорим о чем-нибудь еще, дорогая. Где бы ты хотела поужинать сегодня вечером? Кстати, а где будет ужинать твоя дочь, Анжелика?
— Ты несправедлив.
— Нет. Все просто. Предельно просто, мадам.
— И это все, чего я заслуживаю?
— Да.
— Я боялась, что ты плохо все это примешь, но я не думала, что ты будешь жесток. Я полагаю, ты можешь развестись со мной, Януш. Уверена, епископ найдет аргументы в твою пользу, тогда как…
— Тише, Анжелика, тише. Твое признание не заставит меня разлюбить или сожалеть, что я женился на тебе. Я понимаю, что это была не ты. И не я. Я думаю о маленькой девятилетней девочке, которая является частью тебя, а также частью меня. Независимо от того, чья кровь в ней течет. Достаточно плохо, что твоя мать не доверилась мне, но то, что не сделала ты, поражает меня. Я чувствую себя обманутым не потому, что у тебя был любовник, а потому, что ты скрыла от меня важную часть себя, своего ребенка.
— Не забудь, от меня его тоже скрыли. Я не могу исправить прошлое, неужели ты этого не видишь?
— Нет. И не собираюсь. Да, тебе тогда было только шестнадцать, но с тех пор прошло девять лет. Ты выросла, и уже в твоих силах было задать матери несколько вопросов. Или еще лучше — рассказать мне, чтобы мы вместе выяснили правду. Хотя какое значение имеет это теперь.
— А что имеет?
— Как ее найти?
— Ты мне поможешь?
— Я думал, ты мне поможешь.
Януш сел рядом с Анжеликой, скрестил руки на груди, оба смотрели прямо перед собой.
— За прошедшие двадцать два часа, как я узнала, что мой ребенок жив, я начала тосковать по ней. Такая русская ностальгия по тому, чего никогда не знал. Когда ищешь следы возлюбленного на снегу, зная, что он никогда не шел по этому снегу. Януш, я пыталась представить ее себе десятью тысячами способов. Я боюсь выходить на улицу, потому что понимаю, что в лице каждой встречной маленькой девочки я буду «видеть» ее. Я буду останавливать детей, смотреть им в глаза, бежать за любым, в ком мне почудятся знакомые черточки. Я проведу оставшуюся часть моей жизни, ища узнавания, обманываясь и тоскуя. Я буду блуждать по паркам, стоять у каруселей, разглядывая девочек. Может быть, вот та — белокурая? Нет, нет, у нее, наверное, темные волосы.