Амандина очнулась и увидела женщин, хлопочущих вокруг нее. Так как они ей не знакомы, она решила, что, должно быть, очутилась на небесах. Но в ее руку была воткнута игла, от которой вверх к бутылке с прозрачной жидкостью отходила трубочка, сооружение напоминало металлическое дерево.
— Что это в моей руке?
— Лекарство, девочка.
— Я не хочу больше лекарств, прошу вас, пожалуйста…
Амандина попыталась дотянуться до иглы, чтобы выдернуть ее, но одна из женщин помешала, с нежностью гладя ее другой рукой по лбу. Обе шептали: все будет хорошо, так нужно.
— Это лекарство прописал тебе месье доктор, деточка.
— Она тоже так говорила. Жозетта уверяла, что следует указаниям Батиста.
Амандина как будто плыла в тумане — я умерла? Я жива? Ей внезапно вспомнилось, как она превратила враждующих с ней воспитанниц монастыря в друзей. Смогла же она тогда, почему не попробовать теперь? Как отличать друзей от врагов? А если не получается?
Позднее, когда деревенские женщины ушли и первая доза лекарства была прокапана, Батист снял иглу, взял Амандину на руки, устроился вместе с ней на стуле Филиппа с высокой спинкой и бережно покачивал, не забывая придерживать больную ножку. Она открыла глаза.
— Батист. Вы тоже умерли? Мы все умерли?
— Никто не умер. Мы оба живы.
— Я жива? Я думала, что умерла, я слышала ваши разговоры, но не была уверена, где мы с вами находимся, но я должна сказать, я хочу вам сказать, я вела себя достойно, я ничего не боялась, просто не могла произнести ни слова, рот пересох и голова кружилась, так кружилась. И еще этот ужасный запах, страшный запах, я думала, это запах смерти. А потом я не смогла дышать, совсем не смогла, ни глоточка…
— Ты жива, и я тоже. Я здесь, с тобой, и клянусь…
— Я знаю, она больше не причинит мне боли. Вы об этом говорите?
— Да, я обещаю.
— А лекарство в моей руке, оно для чего?
— Оно должно промыть тебя изнутри, наполнить твои сосуды живительной влагой, полить тебя, как поливает дождь горшок анютиных глазок, которые слишком долго находились на солнце. А потом мы вынесем девочку на солнышко.
— Как дождь — анютины глазки…
— Почти так. И скоро ты будешь…
— Я повзрослела, Батист. Совсем не такая, как была раньше. Я не уверена, что мне это нравится, но я думаю, что это случилось. Мне кажется, что я теперь понимаю то, что раньше не понимала, и не сделала бы того, что спокойно делала раньше. Я думаю, поэтому мне так холодно.
— Шок пройдет, Амандина. Все забудется…
— Я не забуду. Я не хочу забывать. Только дети забывают, Батист. Или делают вид, что забывают.
Глава 29
Батист разобрался с Жозеттой, руководствуясь пожеланиями его преосвященства.
Несмотря на потрясение от произошедшего, Фабрис хотел сохранить тайну в кругу семьи.
— Никакого следствия, никакой шумихи в прессе. Зачем устраивать скандал, устраивать судилище, когда нет свидетелей, нет семьи, которая потребовала бы возмездия? Легче изолировать семидесятидевятилетнюю женщину, позволить ей дожить свои дни за счет курии в частном заведении. В заключении с должным уходом. Зачем создавать лишние проблемы? Нужно думать о репутации школы и о доходах, конечно.
Все было проделано очень быстро. Жозетту напоили успокаивающими таблетками, завернули в один из старых свитеров Филиппа, любимого ею серого цвета, Паула на рассвете принесла ей в подарок новые черные туфельки без каблуков — прощай, прости, — и в сопровождении двух санитаров ее провели через залы монастыря к садовой калитке, где ждал автомобиль. Опершись рукой на заросшую плющом черную колонну, Паула стояла в переднем портике и ждала, когда автомобиль тронется. Она — единственная, кто тихо прощался со старой женщиной. Ни покрывала, ни креста на груди, ни четок на поясе, этим утром в портике монастыря стояла не аббатиса женского монастыря Сент-Илер, а маленькая Анник, которая постарела и пришла проводить единственного человека, кто любил ее в этой жизни, проводить навсегда. Впервые, с тех пор как ей еще не исполнилось и года, Паула-Анник не мыслила своей жизни без Жозетты, без легкой серой тени, пересекающей комнату или идущей к ней по тропинке в вязовом лесу, с букетиком цветов, собранных для нее, или горсточкой лесных ягод на ладони или половинкой пирога, украденного у мальчишки пекаря. И вот они впервые расстаются.