— Я вернулась, — произнес позади Нинин голос. — Я пришла за тобой.
Нина стояла в дверном проеме того, что осталось от Ваниной комнаты. Стены за кроватью и окном размягчились, безвольно свисая с тех мест, где они все еще крепились к потолку. Смятая дверь лежала рядом с кроватью. Ваня и не слышала, как это произошло.
Это была Нина, и все же не она: она раздалась, словно ее тело сделалось недостаточно велико, чтобы вмещать ее. От нее волнами шел жар, она тщательно выговаривала слова одно за другим, как будто слова требовали усилий.
— Я сказала, что вернусь за тобой. Я вернулась за тобой.
Нина наклонилась, баюкая в руках Ванину шею, и прижалась к Ваниным губам своими губами. Они пылали. Там, где встретились их языки, вспухли волдыри. Ваня немного отстранилась.
— Сдавайся или отдавайся, — прошептала Нина. — Я отдалась. Я вручила себя миру.
Ваня пыталась произнести ее имя, вновь и вновь. Нина склонила голову, по ее лицу быстро скользнуло какое-то выражение, из глаз потекла влага.
— Не тревожься, — сказала она наконец.
Нина взяла Ваню за руку и повела по коридору. Пол подавался под их весом; стены скользко, маслянисто поблескивали. Одряблые двери по левую сторону вели в комнаты, мебель в которых превратилась в слизь. Во всех пусто, кроме крайней. В последней комнате под окном сидел рыжебородый мужчина. Ваня напряглась, чтобы заглянуть туда. Комната пропахла старыми экскрементами, сконцентрированными вокруг места, где сидел, съежившись и подтянув колени к груди, он, Евген. Он прислонился к стене, глядя бледными глазами на виднеющуюся в окно полоску неба. Рана на его виске выглядела воспалившейся, борода стала жесткой от засохшей слюны.
Ваня потолкала Евгена в плечо, тот не обратил внимания. Нина вернула ее и повела вперед, на первый этаж. Они вышли из клиники на открытое пространство посреди того, что раньше было Аматкой.
На востоке, между холмиками остатков от фабрик и жилищами, открывался свободный вид на озеро. Небо над головой облеклось в черное и украсилось сферами в блистающих пятнах и полосах. По дороге от озера шла толпа; впереди нее шагало существо, которое было Берольс’ Анной. Никто не сиял и не мерцал так, как она. Бок о бок с ней шла Улла с прямой спиной и блестящими глазами.
Берольс’ Анна раскрыла рот и заговорила, и ее голос разнесся по воздуху: тот голос, который когда-то зачитывал книги о Теплицах, голос, который одновременно повелевал материей и принадлежал ей. Она пришла выполнить свое обещание.
Анна остановилась перед стоявшей в объятиях Нины Ваней. Яркий свет сверху не помогал яснее различить черты ее лица, лишь заставлял их светиться сильнее, чем когда-либо. В ее глазах отражался иной, нездешний пейзаж.
— Отдашься ли ты миру?
Голос Анны ударил в Ванино тело волной, заставив ее задохнуться. Так вот что должна была Ваня сделать. Ваня сказала, что она отдается, что сдала ему все, чем была. И лишь выронила изо рта цепочку слогов, невыразительных и лишенных смысла.
Берольс’ Анна молча смотрела на Ваню; ее волосы развевались вокруг нее, словно жили своей жизнью. Через мгновение она хмыкнула.
— Человек порождает слово. Отдается миру и становится словом. — Это прозвучало как вздох. — У тебя нет слов. Тебя отлучили.
Она отлучена от своих слов. Мир строился на новом языке, и она не станет его частью, лишь наблюдателем, зрителем.
Анна повернула голову и оглядела хаос.
— Когда все это станет, ты пребудешь прежней. Такие люди, как ты, все вы пребудете, как и ты, отлученными. Но мы вас понесем. — Она погладила Ваню по щеке. — Мы всегда унесем тебя с собой, маленький глашатай.
Наблюдательница, зрительница, но возлюбленная. Нина будет с ней, Анна будет с ней.
Ваня смотрела, как Анна направляется к офису коммуны — единственному зданию, которое все еще стояло посреди хаоса. Оно выглядело неуместным, потерявшим всякий смысл, окруженное теперь жителями колонии Анны. Из окон смотрели испуганные лица. Берольс’ Анна и ее люди принялись ожидать.
Нина и Ваня остались на месте. Они наблюдали издалека, как Берольс’ Анна и ее люди пели последним жителям Аматки, звали их принять участие в новом мире или погибнуть вместе со старым. Это было что-то вроде «Песни-Пометки», но слова были другими; это была песня созидания и разрушения, песня не о том, что было, но о том, что могло быть.
Нина заключила Ваню в объятия. Она все еще пахла по-прежнему. От жара Ваню стало клонить в сон.
Она отрешилась от оцепенения, когда Нина потянулась и, казалось, внутренне собралась.