Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого на-звали Пегасом.
Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действова-ло на Ивана Павловича. Что делать — он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под си-ним колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками — ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставня-ми и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего рус-ла Кольджатка.
Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хоро-шо, как никогда не бывало.
— Дядя Ваня, — откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.
— Что, дорогая Фанни?
— Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лоша-ди, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик нику-дышный конь. На нем совестно ездить.
— Возит, — коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.
— Возит, — передразнила она его. — Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?
— Не хочется.
— И неправда. Наверно, хочется. Вы только напуска-ете на себя эту сибирскую угрюмость. Я сразу определи-ла, что вы — бука. Но мне кажется, что вы только притворяетесь букой, а на деле вам тоже хочется быть таким, как Аничков.
Иван Павлович молчал, и Фанни продолжала.
— Может быть, у вас денег нет купить? Скажите мне. Я с удовольствием вам дам. Хотите две, три тысячи. Мне не жаль, но мне так хотелось бы, чтобы у вас лошадь была лучше, нежели у Аничкова.
— Не говорите глупостей, Фанни, — строго сказал Иван Павлович и стал ходить взад и вперед по комнате.
— Дядя Ваня, а кто лише и смелее, вы или Аничков?
— Аничков моложе меня. Он всего третий год офи-цер, а я уже восьмой. Разница.
— Подумаешь! Старик! Вы знаете, дядя Ваня, это правда — Аничков лише вас, но и в вас есть свои досто-инства. Вы такой положительный. Я знаю, вас очень лю-бят и уважают казаки, ну а Аничкова они обожают.
— Фанни, я вас очень просил бы прекратить эти сравнения. Мне это неприятно. Да и вы слишком мало знаете Аничкова… Да и меня не знаете.
— Вы ревнуете?
— Не имею на это никакого права, — резко сказал Иван Павлович, накинул шинель и фуражку и вышел на веранду. Ледяной ветер охватил его и закружил вокруг него снежинки. Вьюга не унималась. Но она отвечала настроению Ивана Павловича, и он начал ходить взад и вперед по веранде. Ноги скользили, снег хрустел под но-гами, морозный ветер жег лицо, но зато хорошо думалось и ясными казались выводы.
«Ревную? Неужели и правда, это сравнение Красав-чика с Альмансором, этот разговор и видимое восхище-ние… Да, восхищение Аничковым ему неприятно пото-му, что он ревнует ее к нему? Ревнует — значит, любит. Любит не как сестру, потому что сестер не ревнуют, а иначе. Любит сердцем… Страстью. Боже мой! Ее, это-го доверчивого ребенка, этого мальчишку! Нет. Этого не может быть. Просто она задела его мужское самолюбие, его офицерскую гордость, и он возмутился. Да, у него другой характер, чем у Аничкова, но ужели ему переде-лывать себя для нее? А что, если она и правда полюбила Аничкова? Ведь он такой оригинальный. Именно «при-ключение», герой таких приключений, какие она любит. Ну что же, и пусть полюбила. Если и Аничков ее полюбит, и Бог с ними. Пускай вместе ловят разбойников, любуются подножием Божьего трона и ищут золото. Пара будет чрезвычайная. Американская пара. А мне-то что?»
«Да, вам-то что? — со злобой, как будто к кому-то Другому, обратился Иван Павлович. — Вам-то что? Ка-кое вам дело до этой неприступной красавицы? Ведь вы обрекли себя на холостую жизнь, ведь вы так любите оди-ночество!»…
Злоба кипела в нем. Против кого? Он и сам не знал. То ли сердился он на Фанни за ее обидные вопросы, то ли злился сам на себя, на свое вдруг заговорившее сердце.
Он все ходил и ходил по снегу балкона и подставлял лицо порывам ледяного ветра.
И когда он вошел в комнату, лицо его было красное от мороза и мокрое от снега, и принес он с собою волну озона, запах снега и горной бури.
— Дядя Ваня, — весело воскликнула Фанни, — как хорошо от вас пахнет. Воздухом, свежестью, снегом. И ка-кой вы красный и бодрый!
— Читайте, Фанни, если не устали, — сказал он, садясь в кресло. — Вы так хорошо читаете. Только не ус-тали?
— О-го! Я-то? С удовольствием.
XVIII
Вьюга бушевала три дня. Потом четыре дня лили дожди, сначала холодные, потом теплые, гремела гроза, и молнии освещали страшные тучи. Ни выехать, ни вый-ти не было возможности. Все притаились по своим углам. Снег исчез, и когда на восьмой день выглянуло солнце из заголубевшего неба, скалы Кольджата, песок плоского-рья, зеленая трава у речки были точно начисто отмыты и отполированы и блистали, как новые. И только листья рябины съежились от мороза и повяли…
После полудня в природе была тишина, весело чири-кали птички, посвистывали тушканчики, и стало тепло. Балкон просох, и на него водворили стол, стулья и соло-менное кресло.
После пятичасового чая Фанни и Иван Павлович ос-тались на веранде. Так красивы были золотистые обрыв-ки туч, таявшие на горизонте над знойной пустыней. Див-ным алмазом горела вершина Хан-Тенгри.
— А ведь к нам кто-то едет, — сказал Иван Павло-вич, вглядываясь вдаль.
— Не доктор ли? Вы его ждали, дядя Ваня.
— Нет, не доктор. Куда! Наш доктор верхом сюда не поедет, ему подавай тарантас. Нет, я думаю, не из иност-ранцев ли кто.
— Какие иностранцы?
— Да разные сюда ездят. Вот немец, профессор Менз-бир, года три подряд сюда ездил. Все на вершину Хан-Тенгри собирался подняться. Ему хотелось сделать ее са-мые точные измерения и побывать на высочайшей горе в мире.
— Ну и что же, поднялся?
— Куда! Разве возможно! Там не то, что европеец, там и киргиз-то ни один никогда не был. Сказано: подножие Божьего Трона. Разве можно туда подняться?! Там такие метели, такой ветер всегда, что человека, как песчинку, сдует. Ведь не было ни разу, чтобы вершина была целый день видна, а вы испытали на этой неделе, что это такое, когда вершина в тучах, а мы в три раза ниже, нежели Хан-Тенгри. Еще англичане на моей памяти два раза приезжа-ли — один раз на охоту в долину реки Текеса, другой раз здесь за кабанами охотились… Вот и кресло это от них осталось… С собой привозили… Инженеры какие-то ез-дили, исследовали истоки рек Кунгеса и Текеса. Редкое лето проходит без того, чтобы один или два путешествен-ника здесь не были. Вот и развлекут вас, Фанни.
— Я в этом не нуждаюсь. Мне совсем не скучно, — сказала Фанни.
Но побежала за биноклем и с любопытством вгляды-валась в приближавшихся всадников.
— Дядя Ваня, двое впереди, и, правда, один, как ан-гличане на картинках, в шляпе с зеленой вуалью, в гетрах, а рядом старик в пиджаке и в военной фуражке.
— Ну, это Гараська. Так и есть, значит, англичанин сюда едет. Охотник
— А сзади, — продолжала докладывать результат своих наблюдений Фанни, — шесть киргизов с заводны-ми лошадьми с вьюками. Дядя Ваня, а кто это, Гараська?
— Гараська, иначе Герасим Карпович Коровин, — личность интересная. Это семиреченский казак, пьяница, бродяга, охотник, искатель приключений, препаратор чучел, все что угодно. Знает горы и пустыню как свои пять пальцев. Рассказывает, что ходил с Пржевальским, с Козловым и с Роборовским, но, кажется, врет. Он больше примазывается к богатым иностранцам. Гово-рит на всех туземных и европейских языках вообще и ни на одном в частности, имеет нюх на зверя, но еще луч-ший нюх на богатого путешественника. Достанет все что угодно: и маленьких живых тигрят, и живого марала или дикую лошадь, и ручного беркута. Имеет знакомство со всеми киргизами, китайцами, дунганами, таранчами, сартами, ходил до самых Гималаев, зарабатывал тысячи и все пропивал. Широкая русская натура. Смесь интел-лигента и бродяги, крепкий, жилистый, не знающий воз-раста. Десять лет тому назад он был стариком, и такой же старик и теперь. Ни убавилось у него волос, ни при-бавилось седины. Ловок, как кошка, и вынослив, как верблюд.