Выбрать главу

Она, как хозяйка, уселась за самовар, и даже мрач-ный Запевалов любовался ею, как она распоряжалась за чайным столом.

— Кто у вас ведет хозяйство, дядя Ваня? — спросила она, намазывая сухарик печенья вареньем и аппетитно от-правляя его себе в рот.

Иван Павлович даже не понял. Какое хозяйство у по-стового офицера? Борщ из котла. Иногда денщик на вто-рое сжарит или сварит что-либо. Баранью ногу, убитого фазана или утку, козлятину или кабана. Хлеб привозят из полка, из хлебопекарни. Так же и чай, и сахар, и рис… Только ром, который он любит подливать в чай, состав-ляет его хозяйство и заботу.

— Но вы могли бы иметь молоко, масло, — сказала Фанни, когда Иван Павлович рассказал, как идет у него хозяйство. — Можно приготовить и наше донское кислое молоко, и каймак…

— Откуда?

— Я достану, — и опять самонадеянный мальчишка-озорник глядел на него из-под упрямых локонов хоро-шенькой барышни. — Можно будет сегодня попросить у вас взять лошадь для Царанки? Он поедет по моим делам.

— Какие у вас дела?

— Я хочу наладить вам хозяйство. Мне нужны лоша-ди для моих разведок. Я надеюсь найти золото, застол-бить участок.

— Что же, сами мыть думаете? Шурфовать? — на-смешливо сказал Иван Павлович.

— Там увидим. Может быть, и продам участок, если найду выгодного покупателя.

— Здесь нет золота.

— А я найду.

— Да для чего оно вам?

— Я хочу быть богатой. Богатство дает свободу. Я могу тогда поехать, куда хочу. Буду путешествовать.

— Скажите пожалуйста. Если бы это было так легко и просто, многие бы разбогатели.

— У меня счастливое будущее.

— Цыганка вам это нагадала?

— Нет. Хиромантка. По руке. Я верю в хиромантию. Задорный мальчишка стоял перед ним. Он протяги-вал ему свои маленькие ладони и говорил, задыхаясь от торопливости. Маленькие ручки были перед лицом, каш-тановый локон щекотал щеку, и свежий запах молодой девушки пьянил его.

— Вот это — линия жизни. Видите, какая она глубо-кая и четкая. А вот сколько маленьких линий ее пересека-ют. Это — приключения и опасности, это — перемена места, это — путешествия.

Близко-близко сверкали темные в серо-синем ободке задорные глаза, виден был нежный пушок, покрывавший щеки, и румянец под ним.

И жар охватывал Ивана Павловича.

«Неужели власть женщины так сильна, — думал он, — неужели и я, равнодушный к ее обаянию, так просто паду и низринусь в пучину любви?»

Но она уже отошла от него. Ее внимание отвлек орел, паривший над домом и тень от которого странным иерог-лифом ползала по песку перед верандой.

— Это орел? — восхищенно и, как ребенок, кладя па-лец в рот, спросила Фанни.

— Беркут, — отвечал Иван Павлович.

— Можно убить его?

— Попробуйте. Это не так легко.

— Я? — глаза у Фанни разгорелись, и опять задор-ный мальчишка, в синей шерстяной юбке, стоял перед ним.

Фанни схватила свою винтовку, приложилась и вы-стрелила. Орел сделал быстрый круг, поднялся выше и про-должал парить.

— Позвольте ваше ружье, — сказал Иван Павлович. Она молча отдала ему ружье.

Иван Павлович прицелился, грянул выстрел, и орел камнем упал на скат, на берегу Кольджатки.

— Ах! — воскликнула Фанни и в слезах от униженно-го самолюбия убежала в свою комнату.

«Нет, просто это ребенок», — подумал Иван Павло-вич, и, как бы нехотя, его мысль договорила ему: — И может быть отличным товарищем.

VI

Царанка привел лошадей.

Это были отличные каракиргизские горные лошадки, легкие, сухие, живые и энергичные. У них были маленькие, изящные головы с большими злыми глазами, сухие, креп-кие ноги и прекрасные спины с горбом. Их было три.

И откуда он их достал? И Иван Павлович, и казаки поста отлично знали, что хороших лошадей до ярмарки достать трудно, почти невозможно. А вот достал же!

— Ты где же, Царанка, лошадей достал? — спраши-вали его Иван Павлович и казаки, окружившие лошадей.

Калмык только ухмылялся счастливой улыбкой.

— Моя достал, — гордо говорил он. — Моя для ба-рышня все достал. Скажи: Царанка, птичье молоко до-стань, моя достанет. Такой калмык. А лошадь — калмык знает, где достать.

— Да где же, где достал-то, чудак-человек? — спра-шивали сибиряки, уязвленные в своем самолюбии, что вот приезжий, чужой человек, а их перехитрил.

— Далеко! — улыбался Царанка.

— Ну где? В Каркаре? Или Пржевальске?

— Моя не знает где. Вон там, — и калмык махнул в сторону Китая.

— Так ты в китайской земле был? Сумасшедший ты человек.

— Народ хороший. Добрый народ. Лошади хороши! Ух, хороши. Маленькие лошади. Наши калмыцкие боль-ше. Только хороши лошади.

Правда, за лошадей были заплачены большие день-ги, но зато это были настоящее торгауты, выведенные из самых недр Центральной Азии, считающиеся близкими родственниками дикой лошади, сильные, резвые и не-обыкновенно выносливые.

Лошадей поставили под навес, и Фанни и Царанка от них не отходили. Им сделали «туалет», несмотря на все их протесты, прибрали им гривки, челки, хвосты, щетки. Царанка вымыл их мылом, вычистил щеткой и скребницей, и лошадки заблестели, отливая темным каштаном в пахах и у крупа; на одной появились на темно-золотистом фоне черные пятна. Им и названия дали: Мурзик, Маныч и Аксай. Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.

Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.

— Аксай лучше всех, барышня, будет, — говорил Царанка. — Это примета такая. Которая самая недовер-чивая лошадь — самая сильная будет.

— Но Мурзик лучше всех. И у него, дядя Ваня, гла-за добрые стали.

Иван Павлович должен был пойти и убедиться, что у Мурзика стали добрые глаза.

Да, это был ребенок, а не женщина. И так и приходи-лось смотреть на эту девушку и стараться не обращать на нее внимания как на женщину.

Но как она его стесняла! Она своей маленькой особой наполнила все существование Ивана Павловича и перевер-нула всю его сонливо-спокойную холостяцкую жизнь тихо-го созерцателя. Все переменилось. Созерцать природу од-ному, погрузившись почти в нирвану, как-то любил делать Иван Павлович, не приходилось. Она была подле. Жи-вым дополнением этой природы, самым чудным ее произ-ведением, сидела она тут же, и меткие и восторженные ее восклицания и вопросы будили мысли Ивана Павловича и, как молния, резали темневший в его голове мрак.

— Это Венера, я знаю, а то Марс. А эти три звезды в линию, что это?

— Созвездие Стрельца, — вяло говорил задремав-ший после чая с ромом Иван Павлович.

— Дядя Ваня! Вы спите! В эту ночь! Смотрите, как го-рят звезды. Словно живые… Как вы думаете, на них есть живые существа?

— Говорят, на планетах есть. А кто знает? Там ведь никто не был. Только фантазия писателей носилась на Луну и на Марс.

— Я думаю, что там будут наши души. Глядя на эту голубизну синего неба, я начинаю понимать ту «жизнь бесконечную», о которой поется на панихиде… Смотри-те, вон и еще, и еще зажглись. Совсем над головой. Сколь-ко их! Вон то Плеяды… Там миллионы маленьких миров, и все это вертится и несется куда-то, и мы с ними! Милый дядя Ваня, я вам не надоедаю?

— Нет… Отчего же?

— Я знаю, что вы любите «помолчать»… А вот взой-дет луна, и они начнут гаснуть, милые звездочки.

Она сидела, опершись полными пухлыми руками, об-наженными до локтя, о перила веранды, а начавшая формироваться грудь ее нагнулась за перила, голова с туго, по-гречески, затянутыми на затылке косами была поднята кверху и четко рисовалась на фоне неба силуэтом, пол-ным красоты и гармонии.