Максанс Фермин
АМАЗОНКА
Посвящается моему отцу
Потому что искателям приключений
до сих пор не дает покоя далекая
Амазонка...
I
Нигде
Во-первых — музыка, рояль. Легкая, ритмичная, расцвеченная джазовыми аккордами музыка плывет вниз по течению Амазонки, ласкает своими арпеджио водную гладь, скользит от дерева к дереву, с листка на листок и медленно затихает на берегах. Во-вторых — необъятная и глубокая река, она катит свои кубометры воды, красной, будто поток лавы. Поток лавы, хлынувший прямо в чащу самого зеленого и высокоствольного в мире леса.
На реке — плот. Настолько неожиданный здесь, что сам собой притягивает взгляд, словно черная точка на белой стене. На плоту рояль. Белый.
Почему белый — этого мы объяснить не можем. По крайней мере, пока.
А за роялем, на крутящемся табурете, — музыкант.
Черный.
Черная кожа.
Черные волосы.
Черные глаза.
Остальное сияет ослепительной белизной, словно волшебством перенесенное сюда с картинки из каталога антикварной выставки.
Белая шляпа.
Белые зубы.
Белый смокинг.
Белые ботинки.
Единственное отступление от этого правила — сигара в зубах музыканта. Гаванская сигара, которую он не торопясь потягивает.
Он играет и курит одновременно. И кроме того, отстукивает каблуками по доскам плота ритм.
Настоящий джазовый музыкант, черт побери. Похоже, один из лучших на свете. Он достоин зваться Томас Фэтс Уоллер, Телониус Монк, Херби Хэнкок или Эррол Гарнер. Длинные хрупкие пальцы порхают по клавишам, словно черные бабочки. Он виртуоз: разноцветные мелодии смешиваются у него на клавиатуре, как на палитре художника. Когда такой пианист начинает играть, даже сама тишина, должно быть, прислушивается. А люди удивляются: неужели можно играть так замечательно, как человек за белым роялем?
Белый рояль. Такого белого цвета и в природе-то не бывает. Ни у инструментов, ни у человеческой кожи. И все же рояль был совершенно белым. Не цвета слоновой кости. Не алебастрового оттенка. Просто белым.
Необычный цвет для рояля такого размера и класса. Обычно подобные рояли — черные, черный цвет придает им величественность, благородство форм. А этот, именно из-за своей белизны, выглядел ирреальным, волшебным. Он казался таким чистым, нетронутым, совсем невесомым, что думалось, в нем заключен некий особый смысл.
Все это может, конечно, показаться необычным — в определенном смысле, дела и обстояли совершенно необычно. Откуда взялся рояль? Что делает этот музыкант на середине реки, где блеск солнечных лучей смешивается с испарениями чудовищных джунглей? Наконец, как его зовут?
А музыка! Искрометная танцевальная музыка — в диком амазонском лесу! Как если бы Луи Армстронг на своей трубе заиграл на Луне.
Белое — на черном. Джаз — среди тишины. Музыка — в пустоте.
Невообразимая красота.
Подходящее начало для нашей истории.
Эта музыка донеслась и до таверны Родригиша.
Собственно, это была не совсем таверна, просто нагромождение изъеденных сыростью и обожженных солнцем досок, которое чудом до сих пор не развалилось. Строение высилось на берегу Риу-Негру, как заштиленный корабль, который с досады или от усталости бросил тут якорь после долгих странствий по всем континентам и навсегда остался в этих местах — будто ждал так и не выпавшего на его долю кораблекрушения, соревнуясь тем временем с религиозными миссиями: в часы воскресной службы здесь собиралось не меньше безбожников, чем в церкви верующих.
В таверне было человек пятьдесят мужчин и три проститутки, одну из которых, очень красивую метиску, звали Жулия. Пятьдесят мужчин играли в карты, жевали табак и пили кашасу. Пятьдесят мужчин орали как ненормальные, глаза у них налились кровью, лица раскраснелись от спиртовых паров и сигарного дыма, и хмель постепенно наваливался на них с той силой, с которой они уже не могли совладать.
Таверна — единственное промежуточное звено между пугающим своим безлюдьем царством амазонских джунглей и сладким теплом латиноамериканского борделя; таверна никогда не пустовала, эта тихая гавань давала приют заблудившимся путешественникам и усталым золотоискателям. Над входом красовался огромный керосиновый фонарь, он был зажжен всегда и сиял, как маяк, привлекающий заблудшие души. Он был виден издалека и обозначал место, где заканчивалась преисподняя джунглей и начинался рай цивилизованной жизни.
Место, где никогда не бывало тихо.
И все же, когда льющаяся со стороны реки музыка просочилась в щели между трухлявыми досками и поплыла по таверне, все умолкли и прислушались.
Первой ее услышала Жулия. Красавица такая, что дух захватывало: босые ступни, — так легче танцевать, — точеные, как у газели, бедра, а ягодицы — пара крепеньких серебристых лун, как раз с две подставленные мужские ладони. Еще у нее была смуглая от солнца кожа, тонкая талия, высокая грудь, рот, будто прекрасный плод, и глаза абиссинской кошки. Метиска. Красавица. Она плясала и кружилась из одного конца таверны в другой, так что подол ее платья то и дело взлетал в воздух. Танцевала она прекрасно, немного вызывающе, что да, то да, но она была рождена для танца, и те, кто смотрел на нее, нисколько не возражали.
Вдруг она прислушалась. Снаружи донеслась музыка. Такая красивая, что Жулия застыла на месте посреди комнаты, словно обратилась в соляной столп.
В эту минуту полковник Родригиш поднял руку, и в таверне стало тихо.
— Слушайте! — сказал он.
Теперь прислушались все.
Сначала было слышно только какое-то журчание вдалеке, едва различимый перезвон. Потом постепенно звуки стали громче и заполнили зал.
— Да это колокольчик на посудине старика Симбриша, — сказал беззубый сборщик каучука.
После этого он осушил стакан, отер тыльной стороной ладони пот, выступивший у него на лбу, и вернулся к прерванной партии в карты. Партнер по игре разглядывал его с такой уничижительной улыбкой, какой был бы достоин самый последний идиот во всей Амазонии.
— Ничего подобного, Чику. Это просто обезьяны орут, вот что это такое.
Один золотоискатель, который надрался так, словно только что открыл самую большую золотоносную жилу в Южной Америке, крикнул:
— Да нет же, я вам говорю, это сирены на речке поют!
Никто так и не смог угадать природу странного звука, потому что, приходится признать, в этой деревушке, затерянной в самом густом на свете лесу, ни у одного человека не было музыкального слуха. Единственной мелодией, к которой здесь привыкли, было пение птиц на заре и вопли попугаев ара в вечерних сумерках.
Звук приближался. Он нарастал и крепнул, как растение, напоенное дождем. Некоторые узнали в растущем звуке музыку — нереальную и прекрасную. Это была музыка, какой никто и никогда не слышал на берегах Риу-Негру. Мелодия, источником которой наверняка был какой-то особенный инструмент — чтобы создать его, потребовалось немало знаний и опыт многих и многих лет, а может, и многих веков, ведь далеко не сразу удается добиться такого необычного, удивительного результата. Одним словом, это был инструмент, сделанный рукой мастера.
Сервеза облокотился одной рукой на свою стойку — в другой руке у него был стакан с пивом, — приоткрыл ярко-голубые глаза и объявил со своей обычной флегматичностью и добродушием:
— Я, конечно, не музыкант, но скажу вам: это играют на рояле.
Альберт Сервеза Амрайн — швейцарец, осевший в Амазонии благодаря совершенно необъяснимому и невероятному стечению обстоятельств. Чтобы не умереть со скуки, он исполнял обязанности бармена. Он единственный в деревне Эсмеральда умел варить пиво, а главное, владел искусством выпить больше десяти литров этого напитка и остаться на ногах — по этой причине он приобрел несокрушимый авторитет и безграничную власть над сборищем пьянчуг, обосновавшихся в таверне.