Розовая кариатида (Одас). Около 1914
Нортонская галерея искусств, Уэст-Палм-Бич
Красный бюст. 1913
Частное собрание
Обнаженная, склонившаяся в сторону 1909. Частное собрание
Голова. 1911-1912. Известняк
Попечители Галереи Тейт, Лондон
Он мучился, бедствовал, работал, писал, сомневался, рвал работы, терпел неудачи, потом снова писал. В 1907 году он даже попробовал выставиться на Осеннем салоне в Гранд Пале, в тот самый момент, когда фовисты находились на самом гребне своей популярности, но среди их напористых красок и ярких,энергичных холстов его робкий, еще неуверенный голос был никем, по-существу, не расслышан. Парижские снобы почувствовали тогда вкус к авангарду, и сначала богема, а вслед за ними и почуявшие добычу маршаны потянулись в мастерские Пикассо и Матисса, и уже недалек был тот час, когда их холсты за хорошие деньги стали вывозиться русскими промышленными воротилами в Россию.
Начиналось время больших спекуляций в искусстве, время сумасшедшей погони за всем ультрамодным, когда за короткие сроки создавались всемирные имена и сколачивались завидные состояния. Модильяни не сумел, да и не пытался вписаться ни в одну из этих модных тусовок, он оставался в стороне и от выгодных предложений, и от престижных закупок, да и вообще от какого-либо интереса со стороны тех, кто задавал тон в парижской модной тусовке.
Он работал в одиночку, в тишине случайных своих мастерских, мучаясь сомнениями, пытаясь найти и никак не находя свой собственный стиль и не зная удачи, которая перепадала его более успешным коллегам. Удивительно ли, что спустя месяцы этой неудачливой и несчастливой жизни в Париже его потянуло к рюмке, в знаменитые монмартрские кабачки, к сладкому забытью гашиша, вкус которого он уже успел полюбить в темных закоулках Венеции. Воспитанный в интеллигентной семье на романтических образах «проклятых» поэтов, с тонкой и чрезмерно ранимой душой, готовый на каждом шагу декламировать Данте, но совершенно не умеющий и-не желающий практически обустраивать свою жизнь, он вряд ли был подготовлен к той суровой борьбе, к тому упорному сопротивлению людям и обстоятельствам, которые требовались для того, чтобы выжить и состояться в Париже.
Невеста и жених. 1915-1916
Музей современного искусства, Нью-Йорк
Портрет Моисея Кислинга. 1915
Пинакотека Брера, Милан
Портрет художника М. Кикоина Середина 1910-х
Единственное, чем он хоть как-то пытался облегчить свою жизнь и смягчить раздирающие его страдания и комплексы, было вино и наркотики. Не случайно едва ли не самым близким его приятелем на Монмартре становится знаменитый Утрилло, в чем-то главном так напоминающий его самого: тихий человек с младенчески чистой душой и одновременно неукротимый бродяга, известный всему Монмартру своими пьяными драками и дикими выходками, чудный милый художник, созерцатель, поэт и чудовищный пьяница, проведший полжизни в психиатрических клиниках. Оба были крайне неуравновешенны и непрактичны, и оба привыкли жить не рассудком, а эмоциями и страстями.
Только осенью 1907 года Модильяни как будто подвернулась удача: его заприметил один человек, некий доктор Поль Александр - красивый, элегантный мужчина с душой романтика и пылкой страстью к молодому искусству. Возможно, он был первым, кто поверил в талант Модильяни и попытался хоть как-то ему помочь. Это он уговорил молодого итальянца выставить пять своих работ, в том числе и Еврейку (1908), которую он купил у него за несколько сот франков, в Салоне независимых 1908 года. Еврейка была и первой работой, которой дорожил и сам Модильяни.
Портрет Поля Гийома. 1916
Галерея современного искусства, Милан
Портрет Макса Жакоба. 1916
Художественное собрание земли Северный Рейн-Вестфалия, Дюссельдорф
Портрет Диего Риверы. 1914
Художественный музей, Сан-Паулу
И действительно, в этой картине сквозь темные, глухие и как бы еще неподатливые тягучие краски вопреки некоей неуверенности в себе и косноязычию кисти проглядывает мучительное желание высказаться и обрести свою правду. И это бледное, больное, люминесцирующее лицо, словно у уставшего и отчаявшегося Пьеро, и печальные глаза, наполненные безысходной тоской, и скорбный рот, и вся поза какой-то бесконечной усталости и разочарования. Конечно, есть в ней что-то и от ранних, «голубых» работ Пикассо с его потерянными героями, томящимися от неустроенности и одиночества, есть и отдаленное влияние Мунка, но есть и что-то свое: какая-то уже не молодая печаль и исповедальность, и некая сомнамбулическая призрачность, и просто желание понять человека и передать средствами живописи его душевное состояние.