Однако именно это обстоятельство, внушившее, по моему убеждению, глубочайшую симпатию отцу, вызвало у меня совершенно противоположное чувство: музыка никогда не доставляла мне ни малейшего удовольствия, и стоило большого труда уговорить меня выучиться игре на клавикордах, причем мои успехи на этом поприще были более чем скромными. Поскольку этот человек нередко был причиной того, что меня против воли побуждали играть, я начала испытывать к нему вследствие этого некоторую неприязнь. Что же касается его наружности, то, уверяю вас, я довольно долго оставалась к ней совершенно равнодушна.
До чего же поразительной должна показаться вам изворотливость этого человека, у которого достало ловкости, чтобы обратить названное обстоятельство, вызвавшее поначалу мою неприязнь, в зачаток привязанности к нему.
Вам, я полагаю, часто доводилось слышать игру моей сестры Бетти на клавикордах. Она и впрямь слыла в наших местах лучшей музыкантшей.
Меньше кого бы то ни было я склонна была завидовать этим ее успехам. По-видимому, я просто презирала подобного рода достоинства, и поскольку не обладала ни умением, ни желанием преуспеть на этом поприще, то и относилась к нему, как к не заслуживающему внимания.
Гебберс начал с того, что возбудил во мне дух соперничества. Он приложил немало усилий, чтобы убедить меня, будто своими музыкальными способностями я намного превосхожу сестру и могла бы, стоит мне только захотеть, с величайшей легкостью ее превзойти, предлагая мне в то же время свою помощь, если бы я решила вступить с ней в соревнование.
Как только он в должной мере подогрел мое честолюбие, а это далось ему без особого труда: постоянные похвалы, расточаемые моей сестре, на которые я прежде не обращала внимания, становились для менее все более непереносимы; к тому же, поскольку музыка была любимым увлечением моего отца, я стала опасаться (не без влияния частых намеков Гебберса), как бы сестре не удалось завоевать большего со стороны отца предпочтения.
Я стала после этого денно и нощно просиживать за клавикордами, трудясь с таким усердием и вниманием, что выучилась вскоре играть вполне сносно. Я вовсе не хочу сказать, будто превзошла сестру, – многие придерживались на сей счет другого мнения, хотя тут, несомненно, могла сказаться и некоторая пристрастность.
Гебберс, во всяком случае, признался, что отдает предпочтение мне, а его суждения никто бы не решился оспорить. Он во всеуслышание объявил, что моя манера исполнения ему более по душе, и однажды, когда я играла ему наедине, сделал вид, будто он вне себя от восхищения, и, нежно сжав мне руку, сказал: «Сударыня, отныне объявляю вам, что вы настолько же превосходите свою сестру в музыке, насколько, – прибавил он с тихим вздохом, – превосходите ее и всех на свете другими своими прелестями».
Ни одна женщина, если уж она задумала в чем-то всех превзойти, не в силах стерпеть чьего-либо превосходства. Я возненавидела всех поклонников своей сестры, я теряла покой от любой похвалы, высказанной по поводу ее искусной игры, и, в результате, воспылала любовью к Гебберсу за то, что он ставил мои способности выше.
Теперь я стала испытывать удовольствие, глядя на привлекательную наружность Гебберса. И сейчас я отрою вам, мистер Бут, великую тайну нашего пола. Многие женщины относятся к самым красивым мужчинам, я думаю, с совершеннейшей невинностью и даже совершеннейшим равнодушием, однако можно с полной уверенностью утверждать, что стоит только женщине задаться вопросом: а хорош ли собой мужчина, который почему-либо мне нравится, – и тогда ее судьба, да и его тоже, во многом зависит от того, ответит ли она утвердительно.
Едва лишь Гебберс заметил, что мое сердце дрогнуло, а доказательства этому с моей стороны были более чем очевидны, он неожиданно начал самым откровенным образом меня сторониться. При мне он напускал на себя самый унылый вид и своими печальными взглядами и тяжкими вздохами внушил мне твердое убеждение в том, что его грудь снедает какая-то тайная горесть; вам нетрудно догадаться, какой причине я ее приписала.