— Я видел вас в бою и, признаться, восхищён, — говорил князь Львов, потягивая подогретый портвейн. — Поверьте, старый суворовский генерал что-то в этом смыслит. Хотелось бы помочь вам, граф, как можно скорее занять в обществе и на службе достойное место.
— Благодарю, князь, — отвечал Толстой и снова чувствовал себя д’Артаньяном. — По моему разумению, нет лучших покровителей, чем пистолет и сабля. Таких стрелков, как я — ещё поискать! Вот недавно был случай…
Сергей Лаврентьевич улыбался, слушая хвастливый рассказ подвыпившего графа. Ему продолжал нравиться этот двадцатилетний здоровяк, выросший в сельской глуши где-то под Кологривом и лишь немного отесавшийся в столице.
— У меня заведено строго, — продолжал захмелевший Фёдор Иванович, — если что понадобилось — подай всё или ничего! Силой возьму, саблей вырублю!
— И что же, — спросил князь, — вы уже всю жизнь свою решили?
— Конечно! — не задумываясь, ответил граф. — Чего проще? Судьба — индейка, жизнь — копейка. В ней главное — честь, а всё остальное — пыль и мишура. Разве не так?
Ах, молодость, молодость! За долгие годы генерал насмотрелся на мальчишек из хороших фамилий, которые с улыбкой шли под пули, не кланялись вражеским ядрам, с одною саблей в руке готовы были вызвать на битву хоть самого чёрта, хоть целый мир… Сколько провинциальных русских дворян с такими же пушистыми юношескими бакенбардами полегло на полях европейских сражений — попробуй сосчитай! Падали замертво — и смотрели в небо стекленеющими глазами, которые и на земле-то немного успели повидать…
— Так всё же почему вы назвались американцем? — вспомнил Сергей Лаврентьевич.
— Долго рассказывать, — чуть помолчав, ответил Толстой.
Побеседовав и выпив ещё, они расстались друзьями. Дворовые, как смогли, вычистили и подлатали сюртук Фёдора Ивановича. Молодой человек отправился восвояси в карете Сергея Лаврентьевича, условившись о скорой встрече с князем.
Глава IV
Огонь-Догановский пытался загладить свою вину.
С тех пор когда Резанов пригрел его по выходе из тюрьмы, прошло всего полтора года. Мрачные воспоминания были ещё слишком свежи. И теперь, пока над разгневанным обер-прокурором трудился цирюльник, заканчивая бритьё и охорашивая причёску; пока Николая Петровича одевали, пока закладывали карету — Василий Семёнович использовал всё своё красноречие и щебетал, не умолкая.
Обер-гофмаршал Нарышкин, в дом которого собирался Резанов, держал у себя цыганский табор. Забава для Петербурга необычная: в белокаменной Москве смуглые кочевники были в моде, но на берегах Невы их по старинке звали египтянами и не привечали. Зато шляхтич о цыганах знал немало ещё по родной Польше.
Стараясь развлечь хозяина, Огонь-Догановский очень живо рассказал про тяфи — это когда несколько цыганских семей сообща раскармливают поросёнка в здоровенного борова, а потом режут и собираются на праздничное веселье. Забавный обычай интереса не вызвал: к этнографии Николай Петрович оказался холоден.
Поляк удвоил усилия. Вспомнил о том, как лет тридцать назад польский князь Станислав Радзивилл придумал титул цыганского короля и утвердил в этом звании хитрого то ли поляка, то ли цыгана по имени Ян Марцинкевич. Князь-то желал получить сборщика налогов с цыган, а Марцинкевич решил, что он и вправду король. Стал носить за поясом кнут наподобие дворянской сабли, завёл огромные золотые карманные часы с перезвоном… Но главное — устроил себе настоящий королевский выезд. Сам отправлялся верхом, следом в карете везли его жену-королеву, а впереди пылили брички с певцами, и барабанщик лупил бляхой ремня по медным котелкам, чтобы все кругом знали: цыганский король едет!
Василий Семёнович так потешно представлял в лицах всех участников процессии, что губы Резанова тронула невольная улыбка. Заметив это, Поляк тут же перескочил на следующего цыганского короля.
Якуб Знамеровский уж точно никаким цыганом не был — этот чистокровный поляк давно вёл торговлю лошадьми и знал цыганский язык. Хитрый, как чёрт! Сам предложил себя в сборщики налогов королю Станиславу Августу. А чтобы его признали, для начала уговорился с крупным табором за немалые ловэ — так цыгане деньги называют, и остальные подчинились.
При дворе Знамеровский понравился: красавец, буйная смоляная шевелюра, усищи чёрные по плечам лежат… Получил он ещё одну привилегию — цыганские споры судить. Суд оказался простым: кто больше заплатит, тот и прав. Разжирел Знамеровский, обнаглел, неделями безвылазно пил и обжирался в имении своём.