- Вот еще! – он усмехнулся, обнажив полный набор акульих зубов. С годами они потеряли былой блеск, но все еще способны были впечатлить.
- Вальтербург опасен.
- Не больше, чем обычно, - ему оставалось лишь пожать плечами, - Что изменилось?
Он слишком поздно вспомнил, что геноведьмам незнаком такт, как и представления о вежливости, принятые среди людей.
- Ты изменился, - безжалостно произнесла она.
Она была права. Но он сделал вид, что удивлен.
- Неужели я выгляжу беспомощным стариком?
- Тебе тридцать пять лет. Это значительный срок для твоего организма.
- Неужели я уже слишком слаб даже для небольшой прогулки?
Она никак не отреагировала на шутку.
- Твои физические показатели уже не те, что в молодости. Мышечный тонус, скорость реакции нервной системы, выносливость… Тебе надо беречь свое тело.
В чьих-нибудь устах это звучало бы заботливо и даже трогательно. Но Греттель плохо владела человеческими интонациями, чаще всего обходясь без них. От нее это прозвучало сухим предупреждением. И Ганзель задумался, как задумывался уже сотни раз за последние годы – что испытывает сейчас его сестра? Колеблются ли внутри нее какие-то жилки, или ее предупреждение – не более чем забота о ценном приборе, который стоит поберечь на будущее?
- Буду беречь, - сказал Ганзель серьезно, но на пороге все же подмигнул ей, - Я – старая хитрая акула, сестрица, а старых акул не так-то просто сожрать.
* * *
Когда он вернулся, рассвет уже превращался в день. Грязно-серые потеки на небе быстро таяли. Остатки ночи, будто растворенные в концентрированной солнечной кислоте, стекали за крыши домов. Ганзель чувствовал себя, как уставший уличный кот, возвращающийся после долгой гулянки. Ломило от непривычной нагрузки спину, гудели утомленные уличной брусчатой колени, а ночная сырость до сих пор оставалась в легких, сотрясая их время от времени кашлем.
«А ведь когда-то это было не сложнее легкой прогулки, - подумал он, поднимаясь на крыльцо, - Досадно. Слишком много прожитых лет за плечами. Греттель права. Мое тело, надежный и не знающий сбоев механизм, тоже постепенно ветшает. И заплатку на него не поставить».
В прихожей он надеялся почувствовать доносящиеся с кухни запахи кофе и мяса, но почувствовал только запах сухой домашней пыли. Кажется, печку сегодня вовсе не растапливали. Спустя несколько секунд он понял, отчего.
Судя по всему, кухарка попросту не решилась войти в дом, обнаружив в гостиной неподвижно сидящую в кресле фигуру, уставившуюся невидящим взглядом в пустоту. Обслуга всегда ужасно пугалась, обнаружив госпожу геноведьму где-нибудь за пределами ее лаборатории. Настолько, что предпочитала вовсе не попадаться ей на глаза.
Взгляд Греттель мгновенно сделался осмысленным, стоило Ганзелю войти в комнату. Сейчас он был не блестящим, как накануне, а матовым, равнодушным. Ложилась ли она спать этой ночью? Ганзель в этом сомневался.
- Ты поздно. Я беспокоилась за тебя, братец.
- Даже больше, чем за нестерильную пробирку?
Геноведьмы не обладают умением изображать укоризну, используя лишь взгляд и мимические мышцы, но Греттель каким-то образом удалась достаточно точная ее эмуляция. Ганзель рухнул в кресло без подлокотника, едва не раздавив его, и стал сдирать с себя отсыревшую уличную одежду.
- Дьявольская ночь, - пожаловался он, - Я уже стал забывать, насколько выматывает ночная охота. Как только мы поймаем деревянного человека, я нарежу из него пуговиц! Нет, лучше вырежу трость…
- У него очень прочная эктодермическая оболочка.
- …а стружку использую для кошачьего туалета!
Греттель молча наблюдала за тем, как он швыряет на пол плащ.
- Ты не нашел его.
- Удивительно точное, логичное и уместное наблюдение, - проворчал Ганзель, вытирая с лица колючую ночную морось, - Которое я определенно не могу опровергнуть. Как видишь, я с пустыми руками.
Греттель молчала. Если ей и хотелось что-то спросить, внешне это никак не проявлялось. Ганзель вздохнул. Он знал, что ему в любом случае придется все рассказать, с вопросами или без.
- Во времена моей молодости ночные прогулки доставляли большее удовольствие, - пробормотал он, растирая ноющие колени. Впрочем, жаловались не только они. Жаловалось все тело. Когда-то сильное и выносливое, теперь оно ощущалось тряпкой, которую вывесили на ночь за окно, и лишь теперь вернули в дом – измочаленную, вымокшую, грязную.
«Акула и в самом деле постарела, - подумал он с каким-то брезгливым удивлением, - Только отказывается признаться в этом даже себе. Упрямая такая акула, глупая… Прочие рыбы по привычке сторонятся ее, потому что в ее пасти еще полно зубов, но мало кто знает, что она уже не представляет былой опасности. Страх перед ней основан лишь на привычке. Но рано или поздно найдется кто-то, кто попытается испытать хладнокровного океанского хищника на прочность. И победит. А потом…»